Николай Горбачев - Белые воды
- Название:Белые воды
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Советский писатель
- Год:1985
- Город:Москва
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Николай Горбачев - Белые воды краткое содержание
Белые воды - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
— Галина Сергеевна…
Развела веки, не двинув ни головой, ни руками, выпростанными, лежавшими поверх одеяла, будто совсем не на оклик Зародина, а сама по себе, произвольно открыла глаза. Вслед за тем повела головой, уже осмысленно напрягая зрение, стараясь разглядеть, кто тут, и Куропавин, думая, что надо упредить, сгладить неожиданность своего появления, шагнув в проход между кроватей, преодолевая сухость во рту, сказал:
— Здравствуй, Галя… Вот вернулся. Как ты?
И зачем-то пригибаясь, словно в комнате был низкий потолок и он боялся задеть его, прошел к ней, взял ее руки и не почувствовал своими холодными, с мороза, что они у нее теплые, живые, — ему в тот миг хотелось именно вынести это ощущение, казалось, что это бы дало ему возможность судить о многом — ее состоянии, настроении, отношении к нему, простила ли ту вынужденную ложь о Павле.
Он не слышал, когда Зародин ушел, оставив их вдвоем. И Куропавин сел на край соседней кровати, не выпуская ее рук и чувствуя: они будто потеплели, то ли сами по себе, то ли от его рук, теперь начавших отходить с мороза.
— Вот вернулся, говорю, только с поезда. Как, лучше?
— Лучше, Миша. Не печет в груди. Но будто не я это. Все не мое. Слабость…
— Ничего! Главное — с сердцем лучше. Вот Всеволод Иннокентьевич говорит, верю ему. А остальное придет, вернется.
Он поздно понял, что неудачно соскользнуло с языка это слово, она сразу замкнулась, живинка, какая будто осветила до того ее желтоватые глаза, потухла, и сумрачность комнаты, казалось, пригустела, заметнее серым налетом окрасила ее опало-бледное лицо.
— Вернется, — чуть слышно, с недоверием, должно, отвечая какому-то своему глубоко сокрытому тягостному чувству, от которого перед тем отвлеклась лишь на короткое время, проговорила она и совсем упало спросила: — Ничего не узнал?
И он понял: то, гнетущее, у нее — о Павле, и слово «вернется», слетевшее ненароком и ничего бы в другой ситуации не вызвавшее, только то, что имел он в виду — ее состояние, ее слабость, сейчас, выходит, прорвало непрочный заслон того, что угнетало ее. И он, продолжая удерживать ее руку, сказал твердо, думая, что другого у него нет выхода, как честно и открыто признаться:
— Нет, Галя. Но на самом верху опять обещали. И Охримов — помнишь его? — подключился.
Она молчала — то ли, уйдя опять в свое, не слушала его, то ли равнодушно, недоверчиво отнеслась к сказанному.
Молчал и он, разглядывая ее обострившиеся в болезни черты, наметившиеся просечинки, морщинки по краям верхней губы, как бы чуть стянувшийся, сжатый рот, испытал на мгновенной взмутившей волне двойственное чувство: давящей боли, жалости к ней и мучительной своей виноватости, вызванной не обманом с Павлом — как он думал, обманом во спасение, — а давней, казалось присыпанной пеплом времени, выветрившейся драмой.
Неужели у женщины тоньше, обостреннее эти чувства? Неужели природой, самим предначертаньем — давать жизнь — предопределены и эти ее отличительные, повышенные во много крат возможности почуять внутренне, услышать, что ждет ее дитя, ее частицу, какой она даровала жизнь?.. И это, выходит, настораживает, в определенных ситуациях делает их даже провидицами? В этом их высокие, самой природой вверенные охранные полномочия? И, значит, Галина Сергеевна и в той гибели сына Максима, и теперь, в неведомой судьбе Павла чувствовала, «видела» больше и дальше, чем он, Куропавин, — у нее проявлялись, действовали те ее охранные полномочия?.. Но почему, почему он в том случае с сыном Максимом не ощутил грозящей беды, остался глухим?
Тогда зима на Владимирщине утвердилась поздно, и только успело окрепнуть перволедье на Клязьме, совхоз спешно начал перевозить сено с заречья, мобилизовал ребят. Максим увязался за Павлом, за старшими ребятами, — тот год был его первым школьным. По натуре он неугомонный, непоседа: ни зимой, ни летом его нельзя было удержать в доме, словно знал он, что отведен ему короткий и скупой срок, оттого и старался наверстать, взять все возможное.
Утром Куропавин собирался в райком, на работу, рылся на книжных полках, отбирая литературу, — надо было писать доклад по «текущему моменту», и Галина Сергеевна, входя к нему, возбужденно сказала:
— Максим рвется перевозить сено в совхозе, Миша.
— Так что? — покосившись от книжного шкафа, отозвался он.
— Прошу тебя, отговори, запрети, что ли, — подступила она. — Не слушает! Совсем же ребенок! И потом…
Он смотрел на нее, отметив крайний признак ее взволнованности — у нее белели, как бы вымораживались надбровья и мочки ушей, но не понимал в эту минуту, что с ней происходило, чем вызвано ее состояние.
— Потом… чувствую: вот чему-то случиться… Лед недавно стал.
— Преувеличиваешь! — сорвалось у него, и он, осознав, что вышло резко, попытался обратить в шутку: — Да ты что? С вещунами, что ль, общалась? Сороки на хвосте принесли?
Влетел одетый Максим, бросился мимо матери к нему, потолкался по привычке сбоку у бедра: значит, выходило — дело конфликтное, деликатное.
— Пап, чего нельзя? Вон меньше — Васька Рыжак, Минька Бублик — будут возить, а я? Сам говоришь — пример показывать…
Куропавин примял торчавший белесый вихор сына, как ни пресекал он у себя попытки и в малом не выделять его перед старшим сыном, Максим все же был его тайной слабостью и надеждой, сказал:
— Если, мать, пример, надо…
И Максим ринулся стремглав в дверь, не представляя, не догадываясь, навстречу чему, какой судьбе он рвался.
Перед обедом уже протиснулся в дверь директор совхоза Набоков, весь мокрый, смороженный, будто его только что выдернули из купели.
— С сыном вашим, Михаил Васильевич…
— С каким? — холодея, выкрикнул Куропавин и поднялся.
— Младшеньким.
Дорогой в больницу, на санях, Набоков рассказал безмолвному и бесчувственному Куропавину, повторяясь в волнении, не попадая зубом на зуб и от продроглости, и от потерянности, перебивая себя восклицаниями: «Я-то, куль с мякиной! Я-то…» — как все вышло. Провалились дроги с сеном, и Максим туда — под лед, да, видно, что-то ударило его: вытащили, а он — ни стоять, ни лежать.
В больнице Куропавину пояснили: да, поврежден позвоночник и, возможно, дело худо.
Пять дней отмаялся Максим в жару и бреду на больничной койке, а утром, на рассвете, очнувшись, спросил сидевшую возле него Галину Сергеевну: «Мам, солнце еще не вставало?» — «Нет, сынок, не вставало».
И этот странный, неведомо почему возникший у сына в момент его смерти вопрос — Максим вслед за ответом матери вздохнул коротко и затих — многие годы, внезапно являясь Куропавину, взвихривал, мешал все его чувства, долго бередящим осадком лежал на душе.
По-прежнему она молчала, хотя ему почудилось: то далекое, в которое она ровно бы ушла и которое он видел в ее глазах, теперь будто приблизилось, и даже щеки ее, казалось, чуть окрасились, оттеснив сумрачный налет, и он, Куропавин, заторопившись, комкая в памяти прошлое, шевельнулся на кровати, рассчитывая вывести ее окончательно из той пугающей глубины, принялся рассказывать подробно, в деталях, как было в Москве.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: