Николай Горбачев - Белые воды

Ночью они сосредоточились в условленном месте, перед заболоченной, с редким ольшаником поймой, — здесь был определен выход отряда после операции — и попали во внезапный, жестокий переплет. Поначалу «накопились» в редком ольшанике удачно, казалось, фортуна по-прежнему благоволила к ним, ждали, когда с нашей стороны завяжется бой. Ждали тоже недолго, круто затеялся отвлекающий бой: впереди, километрах в двух, перестрелка разгоралась накальная, плотно била наша артиллерия. Разрывов они не видели — лежали в отлогой низине, скрытые заснеженным и заболоченным редколесьем, к тому же ночь была в своей силе, и темнота хоть и разрежалась отраженным от снега, держалась прочно, цепко. Бой впереди усиливался, обратившись в сплошную канонаду, теперь под Костей земля отзывалась беспрерывной, неудержимой мелкой тряской, будто где-то включили гигантский грохот, он бился, встряхивал землю. Должно быть, им всем казалось, что немцев здесь, у заболоченной поймы, вовсе не было: отвечали на нашу заваруху тоже там, в стороне. То и дело тревожным, желто-бледным светом, жиденько-растечно вспухало в отдалении небо, и у Кости Макарычева то прежнее закостенелое состояние сменилось каким-то мутящим, будто от голода, ожиданьем. Ощущали что-либо подобное или нет его товарищи, рассредоточенные по снегу слева-справа, кого не видел, но кого чувствовал, он не знал, но в какой-то момент всем ждуще-обостренным своим состоянием — сейчас майор Шиварев даст сигнал «вперед» — поймал себя на том, что, держа трофейный автомат, чересчур сжимая его, старался углубиться, зарыться в снег. Костя встряхнулся, выставив нижнюю губу, подул на глаза, замокрелые от подтаявшего на бровях и ресницах снега, с укором подумал: «Эк тя со страху-от, ровно тарбагана, потянуло в нору!»

Справа в снегу что-то шевельнулось, и, напрягши взгляд, Костя чуть приметил соседа. Тот отмахнул ему — сигнал к движенью — и, в облегчении подвигав затекшим, прихолоделым телом, Костя тоже отмахнул рукой — передал дальше сигнал, разминая усиленно мышцы, пополз, взвихривая перед собой рыхлый снег. Пока предстояло ползти — им объяснил это раньше Шиварев; немцы в начале поймы могли выставить охранения или секреты, а дальше в пойму — гиблое место — не сунутся, тут беспрепятственно ходила наша разведка.

Костя полз даже с какой-то легкостью, хотя взмучиваемый свежий снег то и дело осыпал лицо, забивал рот, глаза, затруднял дыханье, и он успел подумать, что больно уж у них просто выходило, без сучка-задоринки; и в этот момент, будто случай только и ждал, чтоб о нем вспомнили, впереди ахнул взрыв, кровенистый отблеск полоснул по глазам, и Костя невольно вдавился в снег. Гахнул следом и второй — негромко, со знакомой протяжкой, и Костя догадался: они нарвались на минное поле, взрывались немецкие противопехотки — «консервные банки» с усиками, подпрыгивали, лопались в воздухе. И в оглушенности, еще не рассеявшейся в ушах, он разобрал приказ, переданный, верно, от майора Шиварева: всем передвигаться строго влево, выходить из поймы. Должно, группа и повернула, опять ползла, и Костя подумал, уже утрачивая прежнее спокойствие: «Значит, Шиварев удумал прорываться вдоль поймы…» И вновь, будто в ответ на этот беспокойный его вывод, в неутихшей пулеметной и ружейной канонаде, возгоревшейся жарче, донеслись внахлестку хлопки выстрелов, прозудели снаряды, и там, позади, где только что лопались мины, загахали взрывы снарядов, и, взлетая, прорвавшись, голос Шиварева подстегнул: «Вста-ать! Всем броском из зоны обстрела — вперед!»

Костя рвался вперед, задыхаясь, увязая в рыхлом снегу, и беглые разрывы сзади, частые и беспрерывные, казалось, неотвратимо настигали, еще секунда — накроют, и — все, конец… Сквозь разрывы слух улавливал и канонаду боя уже совсем близко, и отрывочные команды Шиварева. Скорее не разбирая их, лишь догадываясь, что тот объяснял, требовал — пробиваться вдоль кромки поймы, перевозбужденным и распаленным сознанием Костя наконец понял: немцы заминировали пойму, должно, сразу после прорыва их группы в тыл, подтянули артиллерию, пристреляли минное поле, и, выходит, точно рассчитали — группа и нарвалась на «сюрприз». «Вот те и делай бенефис!.. — ядовито отозвалось в затылке у Кости шиваревское словечко. — И теперь еще бабка надвое сказала, что выйдет из этого решения Шиварева — прорываться по кромке. Пушки где-то совсем рядом, гляди, по всей глубине поймы пристрелялись, да и кромку ту, поди, тоже без внимания не оставили, а дале — ума много не надо — и заслон выставили! Славный, чё уж, мешок получается, — вяжи токо потуже…»

Он еще не представлял, сколько их вырвалось из болотного капкана, скрытого под снегом, сколько осталось там, на минном поле, — знал, что раненых бойцов-товарищей обязательно должны выносить, четко определена для этих целей группа; чувствуя, что все же, подхлестнутый разрывами, кажется, выскочил, пойма осталась позади — под ногами, в рыхлом снегу, ощущалась твердь, а не прежняя зыбистость, — продолжал рваться вперед. Должно быть, преодолел невысокий взгорок, хотя и не понял этого, и совсем рядом огненный шар выстрела ослепил его, оглушил звенящий орудийный хлопок, и Костя бросился ничком в снег, дышал запально, рывками. Не слышал, но чутьем угадал: кто-то рядом еще упал, замер. Стреляло орудие раз за разом, и теперь, чуть охолонув, умерив распаленность, Костя понял: орудие было совсем близко, возможно, до него не было и ста метров, — долетали приглушенные вязким холодным воздухом гортанные переговоры, команды. Стреляли и в других местах, и выходило, как мерекалось Косте, что немцы рассредоточили пушки вдоль всей поймы, по кромке, и теперь, полагая, что это отряд попал на минное поле, а может, напоролась русская разведка, били по пойме. Сам Костя не представлял, вырвалась ли вся их группа, или, накрыв, немцы многих побили, проредили…

Стискивая губы, стараясь осилить, выдавить из глаз темень, поворочав головой над снегом, он различил маскхалат и бледное, размытое снежным отсветом лицо, очерченное стянутым капюшоном, и в очередном отблеске от выстрела не узнал, кто был рядом с ним. Пошевелил распухшим языком:

— Слышь, кто ты? Живой, чё ли?

— Улога я, Улога! — свистяще, с украинским акцентом донеслось до Кости с приметной ленцой. И Костя даже обрадовался этому голосу, не обратив внимания, что в ленце бойца прозвучало и неудовольствие. Возможно, восприятие Кости перебила та промелькнувшая в памяти картинка: Улога в заснеженном овраге, разглядывающий свой изуродованный мизинец, и не боль, не сожаление, а детское недоумение и разочарование на простоватом, точно бы поддутом лице: «От таке, самый наименьший, так ще треба було укоротить!»