Николай Горбачев - Белые воды

Потом она старалась подняться, встать, но не смогла: ноги не держали — бескостные, вялые, пронизанные дрожью, подкашивались, и она слабо и просто подумала: «Ну вот, тело уже не твое, не твое!..» Ее попытки были безуспешными, и тем крохотным участком сознания, еще теплившимся, она догадалась: надо ползти; и, перевалившись вперед, к снегу, пахнувшему гнилью, прошлогодней травой, она поползла к проруби.

Пальцами, еще не утратившими окончательно чувствительности, она наконец ощутила — подползла к окрайку, гладкому и скользкому; здесь, верно, днем полоскала и отбивала женщина белье — отшлифовался, подморозился к вечеру лед. И в этот момент услышала что-то вторгшееся в тишину и пустынность, окружавшие ее. Поначалу ей показалось: просто мерещится, начались галлюцинации, распад сознания, и даже вяло порадовалась — к лучшему, что так.

Но слух зацарапало какое-то скуленье, непонятное движенье, будто шуршали пимы по сухому льду, и потом — голос, плаксивый, жалобно-скулящий:

— Ктой-от? Кто-от здеся? Ктой?.. — Должно, тот, кому принадлежал голос, суетно оббежал, и уже над самым ухом Идеи Тимофеевны раздалось: — Ктой-от, а? — И вслед за тем: — Ой, да никак Тимофевна?.. Учителька?! Чё ж этт притрафилось?

Голову Идеи Тимофеевны, прикутанную полушалком, повернули, и она в смутности перед глазами различила заплаканное и сморщенное лицо — неужели Машкова?.. Откуда она?..

— Кака напасть! Кака!.. — повторяла та, и слезы катились неудержимо по ее лицу. — За Анфисом на завод бегала… Совсем плоха дочка-от! Помирает, как есть помирает! До утра — не дотянет… О-о-о… Да глядь, у проруби… Вы-от, вы-от чё?!

Наконец глаза Идеи Тимофеевны отметили: так и есть — Машкова, о дочери говорит… Ну да, ну да, зиму не ходила в класс. И она, Машкова, спрашивает тебя — как ты тут?

— Ничего… — повела чужим языком Идея Тимофеевна. — Как вас? Кажется, Глаша… Я так тут. Просто… Заболела!.. Не надо, оставьте, идите к дочери, а я сама…

— Ой, ой! — зажалобилась Машкова и, подхватив под мышки Идею Тимофеевну, силясь оттащить ее от проруби, оскользаясь на льду, говорила слезливо: — На берег бы, на берег… Не надо здесь, Тимофеевна! А я мигом скличу людей, подсобют… Подсобют!..

Все же она с плачем, стоном вытянула Идею Тимофеевну по отлогому, забитому снегом берегу, протащила дальше, к пустырю, выдохнувшись, пригадав к островку сухотравья, оставила ее, повторив: «Я мигом, мигом!» — исчезла, должно, побежала по тореным следам Идеи Тимофеевны.

Рассеянным сознанием она пыталась разобраться в происшедшем, не понимая, откуда Машкова явилась, отволокла ее сюда, на берег, на пустырь, и теперь она, Идея Тимофеевна, не может, у нее нет сил, чтоб доползти назад, туда, к проруби. Как же, как же ее принесло? Откуда взялась?.. Помешала. Так помешала! И вдруг взгляд ее, полуприкрытый веками, наткнулся рядом на толстые, корявые будылья, потом на скрюченные, ссохлые в трубки, с бархатистым покровом листья, наконец увидела и потемнелые кувшинчатые коробочки — одни раскрыты, ощерились зевами, другие плотно сомкнуты… Близко, у самой головы, они казались неимоверно крупными, таинственными. Постой! Постой! Да это же белена! Она знает: в коробочках — зерна, рыже-черные, кругловатые, плоские, похожие на маковые. И потом, потом… Это тоже!.. Тоже!.. Само провиденье выручает, подсказывает! Так что, так что…

И, дотянувшись рукой, сорвала одну коробочку, затем другую. Она стала их рвать и, разламывая, ссыпала зерна в рот, жевала их, горькие и противно-тошнотные, и вскоре по телу от живота разлилось жгучее и неприятное возбужденье, вяжущая немота втекла в жилы, в клетки, сковывала, мертвила их. В какой-то момент уловила как бы далекие, неразборчивые голоса, попробовала подняться, увидеть людей, сказать им что-то, но тело и голос были уже неподвластны ей, она лишь слышала еще, как отходило, отделялось, будто слоями, скользя бесшумно, куда-то в неведомое, ее сознание.

Пригадав, Портнов встретил Куропавина с Кунанбаевым на вокзале, прихрипывая на холоде, сказал: «По-танкистски — с выходом из атаки!» — пояснил, что звонил в обком, там ответили: «Москвичи ваши в поезде, ждите». Затянувшись самодельной папироской, выпустив клуб кисловатого, резкого дыма в морозный сухой воздух, коротко посмеялся, — под пальто заходила грудь, переступил нетерпеливо ногами в подшитых, колодистых пимах.

— Ну, не удержался, спросил, мол, а как ваши москвичи? Наши, говорят, еще не приезжали… Значит, Белогостев остался в Москве, так понимаю?

— Верно понимаешь, Алексей Тимофеевич, — уже на ходу ответил Куропавин без особой охоты: еще не осознанная, смутная подавленность коснулась его, как только он вступил на перрон, — в голове зароились, смешавшись, мысли о делах, о Галине Сергеевне, и с благодарностью подумал о Портнове: уловив нежелание Куропавина отвечать, тот больше не касался разговора о Белогостеве.

Впрочем, Куропавин и не смог бы, задай ему Портнов такой вопрос, объяснить — зачем и почему Белогостев остался в Москве, не вернулся вместе с ними? О причинах тот не стал распространяться, когда к вечеру накануне отъезда они столкнулись в коридоре гостиницы; Куропавин с Кунанбаевым направлялись в буфет — там не только был чай, но и перепадали бутерброды с сыром, колбасой. По коридору Белогостев шел торопливо и, даже почудилось — бодро, будто там, на Старой площади, ничего не произошло, нимало не смутило его, даже, напротив, казалось, решалось все в его пользу: прежняя знакомая уверенность и прочность как бы пульсировали в его полной, упругой фигуре. Лишь придержав шаг, не остановившись до конца и глядя мимо них, сказал: «Вы поезжайте домой, я еще остаюсь». И пошел дальше, отмахивая чуть вывернутой правой рукой.

Не было Куропавину известно, что Белогостев только что звонил ответственному работнику аппарата, с кем давно поддерживал добрые отношения, напросился на прием, мол, совет хотел бы услышать, — и ответработник, сказав многозначительно и утяжеленно, что все знает, радушно дал согласие принять его. В том, что товарищ и сейчас оставался в силе, был по-прежнему влиятельным, убедило Белогостева вскользь вставленное упоминание, что «все знает», а давние приятельские связи давали надежду, что можно рассчитывать на откровение и благожелательность. «Великие личности падали, — в заключение пошутил приятель, — здесь же, дорогой Александр Ионович, считай, пустячным испугом отделался. Пожурили. Вот так!»

Должно быть, именно это заключение прозвучало особо оптимистично для Белогостева, а после и удержало от острого желания спросить при встрече в коридоре у Куропавина: зачем члены Политбюро оставляли его одного, о чем шел разговор; и, не спросив, не поддавшись искушению, похвалил потом себя: пусть знает — выше стою, не охоч до всяких там деликатностей, секретов. А вслед же с шевельнувшимся холодком подумал: «Ничего! При нужде — все откроется, авось подберутся и к этому ключи. Не за семью печатями тайна!»