Николай Горбачев - Белые воды

В тот день, уже поздно вечером, Куропавин вернулся с «Новой» расстроенный и подавленный: проходка слепого ствола шахты продвигалась туго, за неделю, какую не появлялся здесь, разъезжая по району, казалось, даже застопорилась на точке замерзания. И будто Мамай прошел: непролазная грязь, все разбросано — лопаты, ломы, кирки; две старенькие лебедки по самые барабаны увязли в жиже; брезентовка, резиновые сапоги, какие нашли в бытовке для Куропавина, были заляпаны, в ошметьях, тянули книзу; от сырости, затхлого духа перехватывало горло. И как ни кипятился поначалу Куропавин, обрушив обвинения на начальника рудника, упрекая в бездеятельности, но после, в какой-то миг, взглянув на сморщенное, опалое, горько-расстроенное лицо Сиразутдинова — тот смаргивал красноватыми веками, будто хватил пилюлю, противную, вяжущую, и никак не мог ее протолкнуть в горле, — казалось, наткнулся на стену, на препятствие и оборвал себя, испытывая неожиданное состояние виноватости и оттого, должно быть, бессилия. Обстановка возникла настороженно-примолклая: все, кто был, не решались нарушить ее, и растянувшаяся затяжка больше усугубляла гнетущее неловкое состояние. Заговорил Сиразутдинов, стал объяснять, что дело это шахтостроителей, а строители ему не подвластны, но вместе с тем начал и оправдывать их: мол, делают главное — проходят горизонты, надо добираться до богатой руды.

— А возможности — известны, — заключил он, — хвост вытащим, нос увязнет, и наоборот.

Куропавин уже теперь, припомнив все это, подумал, что Сиразутдинов после сам виноватился, хотя, как говорится, ни за что ни про что — должно, из солидарности, желания сгладить страдания его, Куропавина, — и, вздохнув, ломая свое подавленное настроение, позвонил в обком: авось Белогостев на месте, пойдет навстречу, подкинет, перебросит шахтостроителей с Крутоусовки, Зыряновки.

От неожиданности, что секретарь обкома ответил сам, без посредников — думал ведь, бабка еще надвое сказала, на месте ли, — Куропавин не мог начать сразу разговор, — молчишь, нем, бросит трубку, и все! Сглотнув песочную сухость во рту, принялся объяснять, что делается с «Новой», трудности строительства, перечислял, чего нету — людей, материалов, труб, железа, механизмов… И по мере того как молчал на другом конце провода Белогостев, у Куропавина с каждым словом вызревал протест в душе — зря, зря пустое дело затеял. И без энтузиазма, а так, с постной безнадежностью, выложил наконец свою просьбу: помочь с шахтостроителями, перекинуть, может, с Крутоусовки, Зыряновки.

Нетерпеливо Белогостев прокашлялся.

— Будто там, в Крутоусовке, Зыряновке бездельничают! Взял — и все!.. Учись маневрировать, понял? Своими силами и средствами. На бюро дельные советы давали… — И шумно выдохнул в трубку. — Ты мне другое — темпы выплавки свинца… Сводка передо мной. Топчетесь на месте, а войну выигрывать надо, — не в бирюльки играем. Вот и скажи: какие резервы думаешь ввести? Пока «англичанки» и «Новой» нет?

«Маневрировать, резервы…» — огнисто, мутя сознание, крутилось в злой запальчивости у Куропавина, даже сравнение пришло: будто пороховая хлопушка, зажженная, вертелась на земле, сердито гудя; он молчал, преодолевая тягостное чувство недовольства собой — сунулся, полез, в который раз получил по носу! Но тут же, как бы расталкивая душевную сумятицу, вырастая из копившейся злости, родилось: «Сказать, сказать…»

— Но на бюро и вы обещали помочь, не выговорами же только! Они не прибавят лебедок, металла, тросов…

«Дурак! Дурак! Сколько раз давал зарок — не лезть, не стучаться лбом, а вот неймется, нарываешься!»

Белогостев, казалось, ждал именно этих слов, прокашлялся, мягче, будто не желая сорвать голос, сказал:

— Ну, с выговором — придет время, снимем. А с помощью? Мулдагаленов и Исхаков разъехались на места с таким прицелом. — И помолчал. — Да, дошли слухи: подумываешь съездить к новосибирцам… Что ж, давай! Сами не можем увидеть резервы, так хоть займем, как говорится, у соседей… С массами надо работать, поднимать в наступленье — в этом ключ успеха. — И без перерыва, загустив бас, возможно, стараясь обратить все в полусерьезность, добавил: — Хорошо — в Новосибирск, а не в Москву или Алма-Ату, — гляди, не отчудишь, а? Бывай!

Только успели отозваться в трубке первые отбойные гудки, Куропавин попросил на станции Алма-Ату, Шияхметова; ему вновь повезло — отозвался секретарь ЦК по промышленности тотчас, и Куропавин, поздоровавшись и назвавшись, сказал:

— Я, Закир Шияхметович, с бедами и просьбами, как договаривались…

— Заявку только получили, считаем ее вполне обоснованной, скромной, немедленно будем выполнять, даже завтра-послезавтра кое-что отгрузим. Возможно, первыми — лебедки…

У Куропавина роилось в голове: «Какая заявка? Кто? Когда? Не обком же? Не Белогостев же?.. Интересно — кто?»

— Подтверждение сроков тоже получили. Спасибо за понимание. И о выговоре знаем, — мужественно снесите, идет?

— Да выговор — что? Пустяки! — с прорвавшейся наконец шальной радостью выпалил, Куропавин, запоздало поняв: наивно, несолидно ляпнул про выговор, но теперь он знал, откуда заявка, роенье в голове затихло.

— До свиданья, товарищ Куропавин.

— До свиданья, товарищ Шияхметов!

И опять после гудков Куропавин набрал номер — теперь уже местный, и, услышав знакомый, импульсивный, наполненный голос, чуть выдержав паузу, сказал:

— Что ж, товарищ парторг ЦК, вижу, и вы склонны чудить? Заметил еще тогда, по случаю с директором техникума Игошевым.

— Не понял, о чем речь, Михаил Васильевич? — отозвался неуверенно Андрей Макарычев.

— А я понял все. Только что разговаривал с товарищем Шияхметовым.

— А, так это не чудачество! Выполнение прямых обязанностей. Горкому — запрет, а я — личность независимая, парторг ЦК.

— Н-да, — на веселой подмывающей волне откликнулся Куропавин. — И независимому осколки достанутся.

— Кожа толстая — не пробьют!

В Новосибирске Куропавин пробыл три дня. Город оказался перегруженным людьми, эвакуированными предприятиями, культурными учреждениями и с трудом «переваривал» свалившийся вавилонский наплыв, через силу принимал, впитывал все новые и новые эшелоны: станки отвозили прямо на городские пустыри, ставили под открытым небом поточные линии, людей расселяли в палаточных городках, и горком партии осаждался беспрерывным человеческим потоком — Куропавину пришло и не вытравлялось, не исчезало из головы сравнение, будто в яви подсмотрел огромный муравейник с его поразительным, безостановочным движением, с неподвластной разуму закономерностью. На двух заводах, подперших корпусами берег могучей и вольной, разлившейся на километр Оби, — оба гиганта (на одном делали пушки, на другом обшивали в броню танки «тридцатьчетверки») ширились, строились, поглощая эшелоны эвакуированных станков, — Куропавин и разбирался, влезал в тонкости дела, в организацию соревнования, смысл и характер фронтовых заданий. Дребезжащий, позвякивавший резким колокольцем трамвай возил его к заводам мимо древних краснокирпичных казарм; у ворот, железных, с будкой-проходной, всегда кучился военный и штатский люд; он замечал — разъезжались половинки ворот, и четкие колонны красноармейцев вытекали на полевые занятия; бойцы — с полной выкладкой: винтовки, пулеметы, противотанковые ружья, минометные стволы, треноги, опорные плиты…