Николай Горбачев - Белые воды

И в это утро, еще по-темному подхватившись с постели, хотя накануне отыскался, пришел домой поздно — доваривали проходческий полок с направляющими для хода подъемной бадьи, сегодня и собирались, не останавливая надолго работу на шахтном стволе, поставить полок, — Оботуров заторопился. Поднявшись вслед за мужем, накидывая сатиновый халатик, зябко позевывая со сна, Акиста, вся плотная, аккуратная, будто утица, заспешила на кухоньку — покормить, попотчевать мужа чаем, как бы между прочим обронила:

— Поране бы вечером пришел, Тиша! Баньку у Савельевых истоплю, попарился бы, гляди.

— Не знаю, как удастся, — отозвался он. — Поставим проходческий поло́к, заладится, — может, и в баньку выйдет.

— Так чё, топить иль как?

— Топи! Не смогу, так сама попаришься.

— Мне чё!.. И так уж сама да сама хожу… Будто солдатка.

— Потерпи, Ксюша. Время какое! — думая уже о том, что предстояло ему, откликнулся он, не заметив обиды в словах жены, на ходу натягивая рубаху и шагнув в переднюю, чтоб ополоснуться под краном.

Второпях перекусив, он примчался в цех, обежал линии — «снарядную» и «минную», привычно и остро зыркая, безошибочно оценивая результаты ночной смены, интуитивно прикидывая их не только по той горе уложенных корпусов мин и снарядов в конце цеха на тесной площадке, именовавшейся складом готовой продукции, но главным образом по тому, что отмечал на рабочих местах, возле станков, сбитых столь плотно, что между ними приходилось с трудом протискиваться. И Оботуров остался довольным: штабели мин и снарядов поблескивали свежей расточкой, рябили донными кругляшами; их сейчас, с утра, отправят в начинку, поставят взрыватели — и готовы фашистам «гостинцы».

В конторке цеха он пробыл до пересменки, уточняя выполнение плана, подбивая результаты по всем позициям, обзванивая склады, терзая снабженцев, выколачивая металл, резцы, определяя задания дневной смене, бригадам, работавшим на разных участках в комбинате; отвечал сам на многие вопросы, с началом дня возникавшие во множестве, — звонили из управления комбината, с рудников, свинцового завода, даже с конного двора: мол, зима опять не за горами-белками, санный парк надо приводить в порядок… «Вот черти казанские! — пошвыривал любимым присловьем Оботуров. — Считай, середина года, а им полозья варить… Но молодцы, думают! Не на охоту идти — собак кормить!»

И начальник цеха по одним вопросам принимал решения сразу, отдавая распоряжения, пояснял, что и как надо сделать, по другим — определял сроки, выстраивал перспективу; потом плюхнулся на табуретку у застекленного стола, шумно выдохнул из широкой груди, будто кто-то всего раз тронул кузнечный мех, потер ладонью светлые, невысокие, как бы нехотя росшие на крупной голове волосы, потрогал зачем-то шею в узко-клиновом распахе рубашки, бесцельно уставился в угол конторки — в глазах невытравившаяся усталость, затверделая, будто спеченная тоска. Короткое, ненароком слетавшее забытье теперь случалось у Оботурова, и те, кто сталкивался с ним близко, замечали эту новую в нем черту, щадили его. И сейчас пожилой мастер Чеханов в засаленном комбинезоне, с неизменным набором ключей, метчиков, циркулей в нагрудном кармане, учетчица в цветной косынке примолкли, зная, что недолго это у Оботурова, сам и переломит себя, начнет «закручивать гайки». И тот, смазав широкой ладонью по лицу, будто стирая что-то невидимое с него, вскинулся с табуретки, сказал:

— Всё, Илья Данилыч! На день программа ясна. Я — на «Новую», до вечера с полко́м провозимся. После заскочу.

Проходческий поло́к, сваренный и собранный из разномастного металла — кое-что пошло сюда из лома, собранного школьниками, — «самодеятельный», как прозвал его Оботуров, ставили во второй половине дня. Проходчиков из ствола убрали, подняли в бадье на-гора, и двумя лебедками, в мехцехе же и отремонтированными, приведенными в божеский вид, медленно, с предосторожностями, опустили поло́к в ствол. Заглянувший через барьер Оботуров оценил: больше сотни метров. Выходит, пока не был здесь суток двое, проходчики сделали немало, вгрызлись на приличную глубину. «Молодцы, черти казанские!..»

После в бадье опустили Оботурова вместе со слесарями-монтажниками, и он сам в сумраке, откуда над головой, в дали дальней, открывалось круглое пятно свежего, чуть забеленного неба, все облазил, проверяя крепления, весь монтаж, установку направляющих тросов для бадьи, центровку раструба, и остался в стволе с проходчиками: посмотреть, как все станет действовать, хотя старший из монтажников сказал:

— Чё-от вам здесь, Тихон Иванович? Сами, што ль, не сладим? Не впервой.

— Знаю, сладите! Поглядеть, что к чему, надо: поло́к самодеятельный, с бору по сосенке собран..

— Да ить и лебедки старенькие. Латаные-перелатаные!

— Где латали? В мехцеху ведь!

— А то где ж, Тихон Иванович?

— Значит, будут работать. Где новые-то взять?

Бадью загрузили породой, и она поползла вверх. Судорожью работающей лебедки отзывались стены ствола; отдаленный и слабый гул втекал ровно, успокаивающе, будто свежий, прохладительный душ; пожалуй, лишь раздражал остаточный сладковатый запах невыветрившейся взрывчатки. И от разреженности воздуха, успокаивающей дрожи земли, от расслабленности, какую теперь ощутил реально Оботуров, он опустился на пол, на взрыхленную породу, прислонился спиной к стенке, смежил ртутно-тяжеловатые веки и, не обращая внимания на то, что проходчики готовились вновь встретить бадью, сидел отрешенно — исчезло ощущение, где он, зачем тут, на дне шахтного ствола.

И кто знает, быть может, таинственная судьба в извечно сокрытых своих поступках, готовясь свершить последний акт, как бы смилостивилась, отпустила Оботурову эти минуты святого и абсолютного покоя, забытья, а психика — вечный двигатель природы — по неведомым закономерностям и связям возбудила, высветила самое раннее детское восприятие и тем замкнула круг памяти.

…Отчего мать — он ее смутно помнил, только с годами жило представление: красивая, ладная была — часто рассказывала ему сказку про украденное солнце? А может, были и другие, но лишь эта заплуталась, осталась в детской хрупкой памяти?

…Пряталась ночь от веку в пещерах, оврагах, в подпольях домов да в амбарах, не могла, не смела глаз наружу показать. Только изворотится, выглянет, а день весело и недоступно гуляет по лугам, долам да лесам, ходит по дорогам, работу всяку правит — машины разные ладит, хлеб сеет, косит сено, дома строит, людей в работе радует. И те заодно с ним — всё у дня и людей спорится, путем делается. И над всем этим — солнце будто страж какой, все видит, все слышит, все знает, глядит, чтоб дню-то и людям хорошо да знатно было. Вот и злится ночь: только-то вздумается ей выйти из своей темени, разгуляться, как вон день, захочется покружиться по лугам и лесам, дорогам да людским весям, глаза уже выставит — авось нету на этот раз на небе солнца-сторожа? А оно тут как тут. Прижжет, присветит глаза ночи, в них и станет темно, ничего не видать. Вот взгляни-ко, Тиша, на солнце, а после закрой глаза, — что, темень, слепота сделалась? Правда ить? Так-то и у ночи. И отползет она, затаится в тех своих схронах, а сама лютует, злостью так и кипит, так и кипит, что те чайник! Времени-то у нее в безделии много, злость копится, выхода ищет: как перехитрить солнце да встать вровень с днем, тоже гулять, властвовать на земле? И поди ж ты, надумала. Заприметила она, что солнце к вечеру опускается пониже к земле, чтоб лучше усталыми-от за день глазами следить, что где; вот и решила — близко — набросить свой из черных волосьев силок да и выкрасть солнце, утянуть его, спрятать на той стороне земли… И сделала. И выкрала солнце.