Николай Горбачев - Белые воды

А теперь вот Оботурова нету, похоронили: весь комбинат хоронил, и она ходила.

Должно быть, он хотел тогда ее расшевелить, открыть ей этими примерами — разгорячившись, глаза горели, смуглые щеки окрасились, проступил румянец, — сколь беспредельны человеческие возможности, велики и неизмеримы его жизненные силы, однако и это ей открылось позднее, когда его уже не было в палате, открылось бледно, бесчувственно.

Он ушел, она же, не провожая его взглядом, смотрела в серый, грязный, с обширными потечинами, давно не беленный потолок и услышала раскатистый, грудной смешок Анисьи-солдатки с крайней койки, уже оклемавшейся после неудачного аборта. Сама Анисья с откровенным цинизмом призналась: «Куды-от мне? Нагулянный-от? Несь, Матвею мому нужный? Спицей вязальной ковырять и зачала…» Сквозь смешок она и сказала, как только за дверью исчез Андрей Макарычев: «Чё воротишь нос-от, Тимофевна? Видный-от мужик! Гли-ко, за двумя устреливат! С Катьшей Косачевой ране мы-от в подружках хаживали… Дык уж чё? Не скажу, чё выйдет-получится. А то скажу, што война спишеть: мужиков побьеть — на скольких баб один будеть?»

Идея Тимофеевна не ответила ей. Промолчали и другие женщины: Анисью не чтили в палате, не ввязывались в ее никчемные, пустые разговоры — балаболит, и ладно.

«Эта сорока разнесет, не только Катерина Косачева будет знать…» — без отзвука в душе все же подумалось сейчас Идее Тимофеевне.

Нет, не было у нее ни малейшего желанья встретиться лицом к лицу с Катериной Косачевой, да и поход этот за ягодами, веселый, праздничный, неизбежное общение с людьми ей представлялись му́кой, серьезным в теперешнем ее положении испытанием — выдержит ли, достанет сил?

Она выписалась из больницы в теплый солнечный день; Ивановы белки с серебряно-снежными коронами на зубцах трех братьев, приближенные прозрачным, чистым воздухом, казалось), были рядом, протяни руку — дотронешься; возвышающаяся особняком Синюха, открытая, сбросившая свое ватно-мутное покрывало, величественно синела отлогой, четкой вершиной. Восходящие токи земли, струйчатые и парные, настоянные на щекочущих запахах лиственниц и лип, млевших в полуденье в прибольничном сквере, сладким дурманом взвихрили голову, и она, Идея Тимофеевна, непрочным после болезни усилием удержалась на больничном крылечке. Ее встречали Матрена Власьевна и дочь. Бросившись со всех ног, опережая Матрену Власьевну на дорожке, когда-то уложенной битым кирпичом, теперь выщербленной, Катя подбежала, обхватила за талию и только повторяла в горячей заведенности: «Мамочка, мама! Мамочка, мама!..»

И это было первым живым и тронувшим импульсом: какая-то нервная клетка щекотливо-ноюще, сквозь глухоту и инертность, казалось, навечно запечатавших ее душу, отозвалась: «Дочь, дочь, вот что у тебя есть…»

И, однако, в последующие дни, включившись в работу, в привычный, однообразный круговорот своих дел — две смены занятий, проверка тетрадей, определение материала и заданий на очередной день, короткий, мало восстанавливающий энергию сон вместе с Катей на одной кровати, — Идея Тимофеевна не испытывала того прежнего подъема, прежних взлетов, тех жалости и боли, радости и горя, что приходили к ней даже в самые худшие полосы ее бытия.

Да, в ней все приглохло: чувства ее как бы оказались прижатыми незримым грузом, и оттого окружающее воспринимала не близко, не душой и сердцем, — лишь сознанием, да и то не в полную высокую меру, а как бы вполсилы. И в какое-то время, теперь уж точно не помнила, размышляя тужливо и безразлично над своей судьбой, своим теперешним положением, Идея Тимофеевна пришла к выводу: выходит, можно жить, существовать и так — вполсилы, неярко, она приспособится к этому новому состоянию, останется в нем; в конце концов Катя, твоя дочь, не может расплачиваться за твои беды, твои грехи…

Матрена Власьевна не возвращалась из сарая в дом, и Идея Тимофеевна, не приступая к проверке тетради Кати Макарычевой, не раскрывая ее, тоже запоздало вспомнила: неделю назад сюда, к Макарычевым, заявился лейтенант, молоденький, белобрысый, отрекомендовался — из горвоенкомата. Сразу сделавшись будто отбеленное полотно, Матрена Власьевна, охнув, опустилась на лавку, в страхе остановились, остекленели глаза. Порывшись в планшете за пластмассовой прозрачной переборкой, лейтенант достал какой-то бланк и, переведя взгляд с Матрены Власьевны, в испуге сникшей у стола, на Идею Тимофеевну, спросил:

— Вы, кажется, Теплова Идея Тимофеевна? Мы вас разыскиваем. На ваше имя поступил денежный аттестат.

— Какой аттестат? Не знаю, — равнодушно отозвалась Идея Тимофеевна, подумав: «От Анатолия?.. От него?.. Но ведь ни слуху ни духу…»

— Аттестат на ваше имя от старшего лейтенанта Горина. Вот надо расписаться.

— Не знаю такого. Мне ничего не надо, — выдавила глухо Идея Тимофеевна и перехватила взгляд хозяйки, недоуменный, с еще не улетучившимся страхом.

Белесые ресницы лейтенанта беспомощно захлопали, будто крылышки бабочки.

— Не понимаю… Вы отказываетесь?

— Отказываюсь. Верните хозяину.

И, поднявшись, ушла из передней в горницу — занавеска, трепыхнувшись, закрыла дверной проем.

Сейчас слуха ее коснулись легкое громыханье, стук ведер, выходит, вернулась в сенцы Матрена Власьевна, что-то прибирала иль расставляла приготовленные к «ягодничанью» кошелки, туеса. Идея Тимофеевна вновь успела подумать: да, ни к чему ей с Катериной Косачевой встречаться, — дверь, скрипнув на петлях, открылась, боком вошла Матрена Власьевна.

— Ну, эвот, все и припасла! Всем миром с утра и к белкам, — объявила она вновь с какой-то веселостью.

…У дома Машковых в конце уличного порядка по теплой росной зорьке собралось народу немало — десятка два; обвешанные торбами, кошелками, корзинками, одетые по случаю в самую разномастную неприхотливую одежонку — потешная ягодная рать. Глафира Машкова, после смерти дочери притихлая и даже заметно скинувшая в теле, вышла одна: Анфис, «бабий командир», как и Федор Пантелеевич, редко объявлялся дома, пропадал на заводе, сын их, Тимофей, дружок Гошки Макарычева, тоже работал с отцом на загрузке, приносил в дом продовольственные карточки рабочего.

Увидела она и полную Агнию Антипову, письмоношу, обвешанную старыми корзинами, будто та собралась на рынок торговать ими. И мальцов прихватила: двое шныряли в толпе, мелькали белыми выгоревшими вихрами, третий держался за подол просторной юбки матери.

Подходили в ранней сумеречи еще люди, присоединялись. Ватагой двинулись напрямую — где улицей, где пустырями — за город, к прозрачно и таинственно синевшим в рани из-за непроглянувшего пока солнца белкам. И роса, обильно осевшая на траву, на цветы в палисадах окраинных домов, и свежесть утра, и ровная, не замутненная дымкой синева гор, с каждой минутой отчетливей проступавших величественной громадой впереди, — все предсказывало хороший день, удачу в ягодном предприятии; и в ватаге царили оживленье, подъем, двигались кучно и бодро, ребятня срывалась, взлетывала то и дело, будто стайка воробьев.