Николай Горбачев - Белые воды

За околицей пошли круче в гору, по увалам, поросшим лиственницей, хлестким карагайником, кустами вербы; и Идея Тимофеевна, державшаяся в конце ватаги, поискала в какой-то момент глазами свою дочь, скорее без особой цели, и вдруг увидела ее короткое оранжевое платье — Катя мелькнула за кусты карагайника. Почудилось — с ней за куст шастнула и Катя Макарычева. С коснувшейся души смутой — Катя вряд ли одна — Идея Тимофеевна теперь уже стала высматривать в разбредшейся толпе Катерину-старшую, не замечая, что прибавила шагу, чтоб очутиться ближе к основной массе людей, и, наконец, со спины, угадала — она: в резиновых сапогах, в темной юбке, оголявшей белые икры; коричневый жакет, старый и вытянувшийся, висел на ней мешковато, полнил ее, однако на голове белый платок аккуратно и даже изящно стягивал волосы, концы-усики маленькими рожками торчали впереди, надо лбом. «Ну вот, не хотела встречи, а судьба, выходит, по-своему решила…»

То прежнее приглушенное состояние продолжало оставаться в ней, она жила им, и даже этот «ягодный выход», оживленный, отрадный для всех, скрасивший невзгоды бытия людей, не коснулся ее, она отправилась в горы по необходимости: все не иждивенкой быть, внести свою какую-никакую, а долю, и потому общий настрой людей ее не затронул, она и держалась особняком, и даже тот факт, что увидела неожиданно Катерину Макарычеву, вскоре забылся, вытеснился из пустовавших ее чувств и сознания, она после бесцветно подумала: «Ну и пусть, какое нам дело друг до друга, теперь тем более…»

Она в своей заглохлости не хотела даже подумать о том, какие новые испытания ей могла уготовить судьба, какие душевные, нравственные открытия еще ждали ее.

Уже далеко за полдень растекшиеся просторно по зарослям балки, которую Идея Тимофеевна не признала (лесистая, с солнечными, угретыми откосами, с широкими поясами-оторочками малинника и кислицы, — балка как балка), они группой и устроились на отдых, отыскав ровную затененную площадку под лиственницами. Рассеявшись по площадке, как бы растворенные в дымке, в ажурной кисее, занялись кто чем: одни лениво еще ели ягоды, набившие оскомину, другие выбирали из корзин сухие ветки, листья, третьи, улегшись на земле, попросту дремали. Прислонившись к шероховатому, замшелому стволу лиственницы. Идея Тимофеевна бездумно ворошила рясные гроздья стеклянно-красных ягод, выбирала обломки веток, нападавшие листья и услыхала, как кто-то назвал балку — Гоновая, и Идея Тимофеевна, еще не отдавая отчета, оторвалась от однообразного занятия, огляделась, словно ища, кто сказал, в сознание тоже нецепко впилось: «Гоновая?! Да, да! И похоже, и не похоже… Но тогда был снег, все, конечно, выглядело по-другому. Значит, где-то и заимка, и речка Громатуха рядом».

И словно бы отзываясь на ее мысли, Матрена Власьевна мечтательно сказала:

— Эва, рядом, десь, Громатуха. Воды испить-от… Да руки, ноги чё те из кедру вырублены. А итить надо!

И она в расстегнутом на груди залосненном влажном жилете, со съехавшим на затылок ситцевым платком, последним движеньем заколов в седые волосы гребенку, опираясь на корзину, стала вставать, но, негромко ойкнув, прикусив губу, осела на место.

— Вот те и пошла баба..

— Я пойду, пойду! — сказала Идея Тимофеевна, поднялась на отяжеленные, малочувствительные ноги. — Я знаю, где речка. Принесу воды. А вы посидите, отдохните.

И, взяв старенький, пусто громыхнувший чайник, пошла от временного стана. Она не понимала, почему решилась на это, почему какое-то внутреннее принуждение подтолкнуло ее встать, пойти, не представляла и того, откуда в ней та вера, будто знает речку, знает, где спуск в обрывистом каменистом берегу. Казалось, таинственное провидение вселилось в нее, руководило ею. Обходила завалы от старых порубок, разросшиеся колки кустарников, спутанно-прочных ягодников, и странно — довольно легко и просто, не задумываясь, сворачивала, выбирала ориентир по стволам деревьев и вскоре услышала явственно рокочущий шум воды, автоматически прибавила шаг. И все же разгорячилась, запалилась под жакетом, какой ей ссудила Матрена Власьевна, распределяя утром перед выходом каждому комплект одежки, на ходу расстегнула его, — живительная струя коснулась спины.

Рокот воды был ближе, доносился с каждым шагом внятней, и чудилось — он вливался, втекал от земли через ноги, обутые в резиновые сапоги, увлекал Идею Тимофеевну вперед, и она уже сама не понимала, что не шла обычно — срывалась на скорый шаг, и не душой, не сердцем, а кожей чувствовала какое-то ожидание, предчувствие какой-то важной и необычной встречи. На взгорке, должно быть, перед самым обрывистым берегом — рокот шел теперь явно откуда-то снизу, из глубины — плотный лес оборвался, и Идея Тимофеевна очутилась на открытом пространстве и поняла: совсем рядом, за сбитыми, крутобокими и замшелыми валунами с меловыми лысинами, — обрыв к воде. Остановившись и еще не повернув голову, она почувствовала: вышла к тому великану кедру, возле которого, как говорил Андрей Макарычев, тогда, в пургу, он и наткнулся на нее. И повела головой, обмерла. Ствол кедра, расщепленный, верно, когда-то молнией и изломанный, с двумя коленьями, сросшийся на изломах, заживившись коростами-нашлепками, был внизу, в комле, не менее чем обхвата в два. Из-за сломов, нелепо, культясто сросшихся, он весь представлялся раскоряченным, несуразным: та, вторая, отщепленная часть его, более тонкая, с обрубисто-короткими ветвями, согнулась книзу, потом за годы, выправившись, свилась кольцом, пошла вверх, и кедр оттого явственно походил на живого горбуна великана, отшатнувшегося от обрыва. Это ощущение подкреплялось и усиливалось тем, что ветви кедра, короткие и черные от времени, завершались редкими, но тугими метелками темно-зеленых и длинных игл; ниже комля обнажились мощные и многочисленные корни; одни из них, гладкие и толстые, врезались, казалось, в саму гранитную твердь валунов, сбитых по краю обрыва, другие свешивались в пропасть, изгибались и где-то ниже, омытые дождями, отшлифованные ветрами, тоже гладкие, вонзались в каменистый откос, поили нещедрыми соками земли изуродованный ствол кедра. И эти открытые, переплетенные корни, и редкие метелки из темных игл казались рубищами, рваной одеждой, чудом державшейся на плечах старца горбуна.

От этого первого ощущения Идея Тимофеевна ужаснулась, но что-то властное и упорное удерживало ее взгляд, приковывало к кедру, и она продолжала вновь и вновь разглядывать его — внимательно, все больше дивясь. Оказалось, что щетки игл не такие уж редкие, как показалось вначале, большие и пушистые, они ровно обсеивали кедр, сформировав его крону, хотя и не стрельчатую, привычную, а куполообразную, но аккуратную, сглаживавшую впечатление корявости, скрывавшую тщательно за ветвями и метелками изломы и наросты на стволе. Среди изумруда метелок на верхних ветках, будто обрамляя голову широким, почти сплошным венцом из черненого золота, сверкали шишки — литые, крупные, будто гири. Взгляд Идеи Тимофеевны вновь скользнул вниз: короткий толстый ствол, видневшийся из-под кроны, с почти шлифованной, не пошелушившейся, не растрескавшейся корой неожиданно представился могучим, красивым и молодым, а от гладких корней, прочных и сильных, будто отформованных из железа, вдруг повеяло такой неодолимой волей к жизни, что Идея Тимофеевна ощутила, как сердце ее мощно отозвалось, погнало давно забытыми токами кровь по жилам, обжигая, бередя чем-то новым и само сердце, и сознание…