Николай Горбачев - Белые воды

Солнце в этот момент вывернулось из-за макушек деревьев, облило горячим расплавленным светом кедр на краю обрыва, и он заиграл, засверкал огненными потеками живицы, красновато-бронзовыми бликами коры, дробясь на лакированной глади игл, бездымно пылал, словно расцвеченный вмиг неведомым чародеем на веселом карнавальном празднике. И, завороженная, не отрывая взгляда от этого чуда, Идея Тимофеевна шептала пылко, в забытьи: «Да он же, он же — не кедр, он — живое существо… Он борется, живет! Его не одолеть никому и ничему, и он — красив в этой борьбе, в своей воле к жизни. А ты, ты!..» И как бы захлестнулась и этим виденьем, не остывавшим, не блекшим перед глазами, и этим новым, вошедшим в нее, распиравшим и точно бы отрывавшим от земли чувством.

Она и спускалась по обрывистому, каменистому откосу к реке, и после, набрав ломотно-холодной воды в чайник, выбиралась наверх и шла назад, к временному стану, где оставила Матрену Власьевну, других женщин, проворно, и похожая на тень летучая улыбка, сокращаясь, скользила по ее бледному, все еще отмеченному печатью болезни лицу.

Пожалуй, никто на площадке под лиственницами не заметил в ней перемен, лишь Матрена Власьевна, щуря острые в оторочке морщин глаза, отпивая степенно из чайника, сказала:

— Не вода-от, мед чистый!.. Така сладка-от у кедрача тока быват… — И притупила взгляд.

Уже по всему чувствовалось, что ягоду добирали: и разбрелись далеко, и перекликаться стали, и кое-кто, наполнив посуду, выходил из ягодников ниже, к зимнику, заросшему травой, группировались живыми островками, отдыхали. Однако ретивые да загребистые еще продирались настырно в самые непролазные кустарниковые сплетения, немыслимые крепи ягодников.

Идея Тимофеевна не заметила, как оказалась в числе именно таких ретивых: в новом настроении, с прибывшими, будто восполнившимися силами, она забрела в дальний от стана колок; ягода открылась нетронутая, крупная, рясная, и она скоро набивала просторный березовый туес увесистыми гроздьями кислицы, не замечая, как упорно углубляется в жесткий и упругий кустарник дальше. Она была в том новом состоянии, которое, явившись там, у обрывистого края Громатухи, возле кедра, и наложившись на прежнее ее состояние застопоренности, глухоты, хотя еще не осмысленное ею до конца, однако уже, действовало, активизировало ее, наполняло живой устремленностью.

Кусты ягод были высокие, плотные, и она видела перед собой только бесконечные гроздья, успевала их ловко срывать под корешок, опускать в просторный туес; она и не слышала тоже ничего, поскольку внутренние слух и зрение ее были властно сфокусированы на созерцании еще не устоявшегося, но уже происходившего в ней. В какой момент этот плотный незримый заслон прорвали посторонние звуки — она не помнила; словно кто-то огромный, сильный ломился сквозь кусты прямо к ней, и в воспаленном, подогретом сознании пришло: «Медведь!» Вмиг память спрессованно высветила все случаи, какие по дороге бабы выкладывали одна перед другой, — и в каждом медведи, сногсшибательные истории их вероломства, звериной хитрости. Показалось: бурое, огромное, шерстистое шевельнулось совсем рядом в опутанной плотности кустов, и Идея Тимофеевна, не отдавая отчета, ринулась вперед — что бы там ни было, отобьется кулаками… И она замолотила по чему-то, в первый момент непонятному, но живому, мягкому; вслед за тем в ошеломлении почувствовала подряд ответные удары по своей голове, плечам. Идея Тимофеевна еще ничего не успела понять, как тотчас женский голос в испуге срывисто зачастил:

— Кто тут?! Кто?! Кулаки-то распущать!.. — И то, бурое, живое, отринувшись, в удивлении произнесло: — Это как-от? Соломенные вдовы — и драться?

Идея Тимофеевна глазам не поверила: перед ней стояла, оправляя встрепанные волосы, Екатерина Макарычева. Все лавинно отплыло куда-то вниз, в ноги, и Идея Тимофеевна, в нервном потрясении, слезливостью отозвавшемся в горле, ойкнув, опустилась между кустами на размятую площадку.

— Медведь, думала… Простите, — говорила она, неудержно трясясь, и поняла: сейчас хлынут слезы.

И они хлынули, выливались из глаз легко, без боли, хотя нервное колоченье не исчезло; казалось, слезы скопились в ней за долгие месяцы ее морального недуга и теперь, будто освобожденные напористые потоки, лились беспрепятственно, с радостью, и в сердце ее, бившемся учащенно и наполненно, сталкивалось, плелось, тоже легко, и то пережитое, вынесенное ею там, возле кедра-великана, и случившееся только что — смешное, нелепое. И она, не стесняясь, пожалуй, на какое-то время даже забыв, что рядом Екатерина Макарычева и с ней все и вышло, плакала беззвучно, сидя на теплой земле, не замечая, что неудобно поджала ногу, что березовый туес лежал боком, из него просыпались ягоды.

Не заметила она, когда рядом опустилась Катя и, обняв ее податливое, еще встряхивавшееся мелко плечо, сказала участливо и сдержанно:

— Ну, чё уж плакать-горевать? Вроде как не только соломенные вдовы, но и соперницы. На роток людям не накинешь платок, вяжут в одно. И Анисья вон, на что уж пропащая, сорокой разное носит. А мы — бабы, бабы, судьба такая наша…

Глаза ее покраснели, налились слезами, и она тоже заплакала, но тише; скатились светлые дробины на щеки, побежали, оставляя мокрые полосы.

…Раздвинув кусты кислицы, Агния Антипова коротко ойкнула, увидев на земле сидевших в обнимку женщин, после, разгадав, кто такие, отринулась грузным распаренным телом, засеменила туда, под лиственницу, где отдыхала Матрена Власьевна.

— Чё-от скажу, Власьевна! — Глаза ее, округленные, горевшие нездоровым интересом, зыркали назад, в ту сторону, откуда явилась. — Я-от туды, ягоды темно, что ночью, да крупна, что те ранета, а они там, в обнимку, да слезами моются.

— Да хто? Чё мелешь, Агния?

— Чё «хто-хто»? Известно, Катерина да та — Тимофевна, учителка.

Выждав срок, стараясь осадить пыл Агнии, обратить все в обыденное дело, Матрена Власьевна сказала:

— Пушшай поплачут! Бабьи слезы, они… омоешься — и полегчает. Об войне плачут, Агнюшка.

И натруженно, кривясь от боли в пояснице, поднялась, стала переставлять корзины: скоро уж домой, вниз спускаться.

Лагерь особого отряда майора Шиварева располагался в густолесье, на берегу тихой речки, заросшей тальником, камышом, кугой; вода в ней, казалось, не текла вовсе — маслянисто-густая, темно-коричневая, будто старая кедровая живица, и Костя Макарычев удивлялся по-детски, светился кроткой улыбкой: «Какая такая речка? Громатуха, Ульба — то да, а тут те курица, поди, пешком ходит, сапоги не захлебнешь!»

Второй день как отряд передислоцировался сюда; пятнистые камуфлированные палатки надежно скрывались под сомкнутыми наверху кронами деревьев — передовая где-то близко, и немецкие самолеты пошныривали, невесть откуда являлись, желтобрюхие, высверкивая, проносились над лесом; высоко, снежно белея, с подвывом гудя, зависала, кружила подолгу «рама» — коршун, высматривающий жертву.