Николай Горбачев - Белые воды

— Здравствуйте… Зашел вот, в огороде «эсветушку» прятали, ну, с тамбовчанином, корешом. К своим выходили, а после в сарае-от… — Он кивнул через плечо и заметил, как лицо ее живо скосилось, будто от боли; зачем-то запахивая кофту, шагнула со скрипнувшего крыльца.

— Нешто вы? Так ведь немцы тогда схватили?.. — Она смолкла и, как бы уйдя в себя, соображала, связывала в памяти один ей известный узел. И всплеснула руками: — А другой, другой — раненный, кажется, в ногу?

— Кутушкин, тамбовчанин…

Засуматошилась она, забеспокоилась, отступая в глубь крыльца.

— И чего тут? В дом заходите, не знаю уж там ваши дела военные… Самовар вздую!

— Не получается, извиняйте! Назад в часть надо поспеть.

— А вы ведь свинцовогорский? Семена Ивановича, кажись, знаете?

— Малость… Бражку-от вместе не пивали, не случалось, а так Семен Иванович — набольший человек.

— А мой-то Иван Иванович в партизанах, перед немцами ушел. Где-то в белорусских лесах. Весточка была. Кажется, еще вроде оттуда, с ваших краев, человек сыскался — в командирах будто у них, в партизанских.

— Кто такой?

— Вроде Курчавин. В Красной Армии был, да тоже к немцам будто раненый попал, а потом немцы по пленным стреляли, его вместе со всеми побитыми побросали, он, видишь, оклемался, да добрые люди выходили…

— Курчавин? А не Куропавин, комбат?.. — вырвалось у Кости, и он, сам не зная зачем, опустил на землю вещевой мешок, оружие, разогнулся. — Загадка!.. Не тот? В риге там заварушка была, так его же…

— Кто его знает!.. Может, и Куропавин. Сколько война разного народа подняла! Вон войска, мать моя, — идут да идут, конца-краю нету.

Костя молчал, стараясь осмыслить услышанное о партизанском командире, и никак не мог взять в толк, не выходило, чтоб это тот комбат, чтоб остался живой; должно, она права: и Куропавиных, и Курчавиных, гляди, на белом свете много, и комбатов, поди, тоже сколь хошь, и в плен угодивших — черт на печку не вскинет. Испытывал наплывно-давящую жалость оттого, что вроде и похоже, и не то, что какой-то Курчавин все же остался живой, воюет, партизанит, а тот комбат Куропавин, кого немцы покосили в риге, лежит прикопанный в силосной яме, а оттуда еще, с того света, как ни крути, не слыхал, чтоб вырывались…

— А товарищ-то, как говорите, — тамбовчанин? — спросила она. — Из неволи-то вместе бежали?

— Вместе хотели… — через силу откликнулся Костя и поднял вещмешок, оружие. — Хотели, да не вышло. Тамбовчанину, корешу, не судьба…

Молчала она, прикрыв рот ладонью, должно быть, уразумев за Костиными словами горькую правду. Вскинув на плечо вещмешок, автомат, винтовку, Костя сказал:

— Ну, прощайте…

Встрепенувшись, настойчиво кинув: «Вот хоть квасу попейте!» — она исчезла в двери и вынесла жбанок с крышкой, эмалированную кружку, ступила с приступок, налила беловатой, осветленной жидкости. Квас был ядреным, настоявшимся, и Костя выпил его одним духом, поблагодарил. Уходил через калитку — она выводила на уличный порядок; и, взявшись уже за железный запор, обернулся: хозяйка стояла на прежнем месте; серая, домашней вязки, расстегнутая кофта на ней показалась теперь темней, и во всем облике женщины было печальное и страдальческое. Костю торкнуло под сердце: что-то в ней почудилось схожим с той лесничихой, когда они с Кутушкиным снимали с березы тело истерзанного младшо́го Чайки… Со щемливым, мерцающим холодком в груди Костя шагнул за калитку.

Лагерь снимался. Возле палатки (ее разбирали, она была обвисшей, держалась на вертикальной стойке) Костя столкнулся с Улогой — тот отвязывал бечеву от распорки-кола.

— Приспив, сибирячок? — обернулся орудовавший на коленях Улога. — В самый раз: в ночь и потопаем, а то ж не натопались.

Не ответив, в усталости Костя опустился прямо на землю, чувствуя, как поднывали налитые, забряклые ноги.

— А тебе там, на плащ-палатке, гостинец от земляков: кисет с табаком да, як его, кобылячий сыр, чи шо? З Казахстану, з подарунками делегация была. Такой невысокенький да смуглявый людина выспрашивал, чи е земляки? Про тебя ему казалы, так, бач, аж кинувся! Каже: знаю такого.

Костя немо отмахнулся: какое-то наваждение — там, в Верее, вроде о Куропавине и вроде не о нем слышал, здесь — какая-то делегация с подарками, его, Костю, кто-то знает.

— Казахстан большой, и Макарычевых, поди, в три-от короба не уложишь.

Не желая больше слушать Улогу, Костя встал: пойдет поищет майора Шиварева. И он нашел его в середине снимавшегося лагеря — Шиварев сам его увидел, окликнул:

— А, сибиряк! Явился? Молодец! И винтовку, значит, нашел? Ну-ка! — И, взяв «эсветушку», оглядел ее, клацнул затвором, заглянул в казенник. — Сохранилась! Что думаете делать?

— В хозвзвод, товарищ майор, сдать бы.

— Правильно! Скажу, пусть оприходуют. — И, передавая винтовку, сказал: — А тут земляки ваши были, жаль, что не увиделись. Один говорил — знает вас…

— Кто такой? — Костя почувствовал, что во рту загустело: Улога, выходит, не сбрехнул, правду сказал.

— Кажется, Тулекпаев. Да, Садык Тулекпаев.

Сюда, где они стояли, к командирской палатке, которую тоже разбирали, приближались командиры, верно, их вызвал Шиварев, и, взглянув на Костю, он скорой пружинящей походкой пошел навстречу подходившим. Костя теперь чувствовал: вся тяжесть, усталость от того проделанного за день немалого пути в Верею и обратно вдруг скопилась в ногах, будто по свинцовой чушке вложили ему в сапоги. А в голове завьюжил вихрь, завертел обрывочные мысли, смешал их в один жгучий клубок: «Неужели? Неужели Садык Тулекпаев?! Кореш отца?! И здесь? И как там — отец, мать? И Катьши, Катьши — как?! Где же вы, где? И Свинцовогорск, и Ульба. И завод, где выкидывал коленца… Одним бы глазком! Одним… бы глазком! Одним… Написать им? А что напишешь? Про переверты-перекосы? Костя Макарычев и — плен, проверки, тыловая житуха — строил объекты? Да и давно, поди, получили похоронку, слезы обсушили… Катьша, женка?! Гляди, теплый бок отыскался, — кобыла в оглоблях, а и то падает! Стока лет! Гляди, Андрюха, брательник под тем боком! Так што, так што пока…»

И внахлест, петлей перетянуло горло, закупорило, и он с усилием старался освободиться от петли, сглатывал слюну обожженным горлом.

После смены Петр Кузьмич, не задерживаясь нигде, поднялся на-гора, в бытовке тоже не рассиживался, не вступая в разговоры о фронтовых новостях, что было привычно, заведено, переодевался споро: по понедельникам в горном техникуме занятия школы передового опыта, там он должен рассказывать о своем способе многоперфораторного бурения. Теперь, после той знаменитой вахты, он и сам постоянно работал не одним перфоратором, непрестанно искал усовершенствования, оттачивал каждое свое действие, операцию, — выходило на круг три-четыре нормы. Мысленно он уже был там, в классе, на втором этаже, куда свезли по его просьбе старые, изработавшие срок перфораторы разных мастей, модернизаций, — вышла целая музейная коллекция. Петр Кузьмич шутил: «Ить дажеть не коллекция — парад калек!»