Николай Горбачев - Белые воды

Потом реально, до судорожи, ощутил, как в очередном наплыве тумана сполз вслед за Кутушкиным с кочковатого, топкого берега, в маслянистую, расступившуюся воду, холодный крапивный ожог молнией скользнул к сердцу, сдавил его.

«Шаня, Шаня… — шептали теперь губы Кости, слабо двигаясь, будто давний крапивный ожог не улетучился, еще жил в них, леденил. — Та самая речонка, где случилась погибель тамбовчанина… И твоя бы могла случиться тоже. Могла. И Верея, знать, недалече, слышал же. И там, в огороде, в земле, спрятанная винтовка, «эсветушка», — вот бы показать тому старшому Аржанову…»

Валковато, утиной походкой на коротких ногах выплыл из-за палатки Улога — с котелком, в пилотке, с белевшим кругляком медали «За отвагу», шмыгнул носом, поведя пшеничными бровями, остановился. Островатый большой нос сейчас показался даже не таким аляповатым на его лице.

— Шо, сибирячок, закручинився? Яка думка? У одесситов, когда сбираются, ну там, выпивают, случай какой, так байка-тост есть: «За против тех, кто нам мешает жить…» Мабуть, и ты за против тех?..

Что-то смешливое было во фразе, в своеобразной интонации, подчеркнутой дискантом Улоги. Костя в другое время определенно посмеялся бы, подъелдыкнул насчет бабьего голоса Улоги и всяких там чудных одесских штучек, но теперь появление его сработало странно: Костя, отгоняя наваждение, в задохе, вызванном пригрезившимся, волнуясь, заговорил:

— Слышь-ка, Одесса, такое тут… О тамбовчанине, дружке по несчастью, толковал тебе, как геройски погиб, ну, овчарку придушил там, горло ей перегрыз… Так речка-от самая та, слышь-ка, Шаня!

Присвистнул Улога, маленькие серые глаза сузились, переступил, будто попрочней хотел встать; котелок звякнул дужкой, и этот звук успокоительно отозвался в сознании Кости, а Улога, показалось, нарочито шмыгнул носом, скосился, протянул:

— Не вмер, так змерз… Ото планида!

Костя чувствовал — отпускала, рассасывалась в теле давящая столбнячность, и, не обращая больше внимания на Улогу, принялся одеваться: ему явилось твердое решение. Стянув ремень и приладив пилотку, вскинув на плечо вещмешок и автомат, пошагал к ветельному кусту, в сторону неразборчивых голосов.

Шиварев был в воде, стоял по пояс, пригоршнями набирая воду, окатывал себя — с мускулистых широких плеч сбегали лаково-светлые ленты, разбивались брызгами. Оглянувшись на выступившего Костю, перестав окатываться, Шиварев секунду глядел, потом с дребезжинкой в голосе, верно, от речной прохлады, спросил:

— Что, сибиряк? Из штаба? Разыскивают?

Надо было объяснить, и Костя сделал к берегу несколько шагов, будто думая, что не услышит его Шиварев.

— Такое-от дело; товарищ майор, — язык с трудом повиновался. — Старший лейтенант Аржанов допытывался про винтовку. Вот, прошу…

— Не пойму, Макарычев! В толк не возьму… Постой!

В мокрых, прилипших к телу трусах Шиварев вышел на берег, осторожно ступал по траве, вминая ее в податливую землю; выбритое, волевое, с прорезями от ноздрей к углам рта лицо в бисеринках воды. Воткнув палец в ухо, сверля там, кривясь, — должно, попала вода, — сказал:

— Давай, чего там у тебя!

— Говорю, «эсветушка», что Аржанов допытывался, так недалече, в Верее, на огороде прикопана. Так на душе-от маета, да и память про тамбовчанина, — взять бы…

— Но туда-обратно верст сорок! — отчеканил Шиварев, отдернул палец и теперь, упершись иглистым взглядом в Макарычева, что-то соображал.

— К ночи-от обернусь, чего уж… — настаивал Костя, в сжатости думая, что Шиварев откажет.

Подошел комиссар — смуглый и сухопарый, тоже в прилипших трусах, из-за плеча Шиварева сказал:

— Хоть и не до конца, командир, понял, но дело идет о чести, кажется, и памяти… Об оружии, товарищ боец, так?

— Так точно!

Погасив в глазах иглы, разгладив кожу надбровий, Шиварев отмахнул узкой, но сильной ладонью.

— Давайте! В двадцать ноль-ноль быть на месте. Дорогу уточните по карте.

И пошел к сложенной одежде.

Из-за куста вербы, теперь разросшейся, зеленой, Костя выступил, испытывая странную робость и слабость; и сердце его колотилось, отбивая с резиновой жесткостью по ребрам, и чудилось — вот обернется назад, и, как тогда, возле куста — Кутушкин, неспешно перематывающий раненую вздутую ногу… И Костя несмело все же покосился назад — увы, чуда не открылось: кусты слегка трепетали продолговатыми листьями, то отблескивая лаковой зеленью, то серебряной изнанкой — сонно и равнодушно, будто не был этот куст свидетелем их последней с Кутушкиным остановки, а затем и беды в том сарае, с бельмом-оконцем, с прогнувшейся по матице крышей. И изгородь на огороде та же, хотя пообрушилась — валялись корявые сбитые жердины; и коленчато-кривой столбик стоял на месте, и огород был перекопанный, что-то уже росло, свежо зеленело. Костя знал, что немцев нет, однако невольно озирался, направляясь к столбику, и сердце в груди рвалось, билось, будто птица в силке; подступил, присел на корточки возле столбика. А вдруг ничего нет, побывали до тебя, умыкнули «эсветушку», чё Шивареву скажешь, глазами-от как взглянешь? Не дни прошмыгнули — осень, зима, весна пролетели. Всяко могло.

Тюкнуло лезвие лопаты, негромкий удар по металлу отозвался окатной радостью, и Костя стал осторожней срезать пласты земли, винтовка открывалась постепенно. Он ее вытащил, обернутую в лоскуты нательной рубахи Кутушкина, — пожелтевшее, потемнелое полотно легко расползлось под пальцами. Осторожно Костя освободил винтовку от тряпья, зыбисто думая, что вот рубаха Кутушкина истлела, обратилась в прах, а винтовка лишь холодно-влажная, чуть потускнел затвор да на ложе съелся, сошел пятнами лак.

Брезентовый ремень был прочным, и, закинув винтовку за спину, прикопав слегка ямку, Костя подумал — зайти узнать, жива ли хозяйка, жена брата Семена Ивановича Вострякова, директора «Ульбинки». Миновал старый сарай с покосившейся дверью, с приваленным понизу бревешком — и не захотел заглянуть: опаска холодком прилила к груди — здесь подстерегла их беда…

В занавешенном окошке, выходившем во двор, почудилось, мелькнула тень, потом звякнула щеколда и на крыльцо шагнула женщина, непокрытая, с аккуратно собранными в толстый завиток волосами, в серой, домашней вязки, кофте. Он узнал ее и остановился, не доходя крыльца; теперь она выглядела моложе; верно, тогда толстый полушалок, ношеная великоватая телогрейка старили ее, и Костя от этого приятного вывода, что она еще не старая, как-то даже в смущении молчал. Молчала поначалу и она, должно, не угадывая его.

— Вам кого?

Костя вдруг подумал, что мог бы и не беспокоиться, отрыв свою «эсветушку», — она жива-невредима, мог бы с огорода прямиком уйти в лагерь отряда, а теперь вот надо объясняться, тем более что она ни сном ни духом не догадывается, кто он. Преодолевая вяжущую кисловатость во рту, сказал: