Николай Горбачев - Белые воды

— Состояние неустойчивое, но, может, к лучшему, что вы пришли, — и смерила Андрея из-под очков безучастно, устало. — Знаете, не давалась, никак не хотела принимать помощь.

Шагнув в палату, в узкий проход между кроватями, в смятении думал, что-то он ей скажет, у него нет тех будничных, доходчивых слов, какие она произнесла тогда, в лесной избушке после бурана: «Можно вставать. Одежда просушена, чайник вскипел». Сейчас такие слова были нужны — он это остро чувствовал, — однако так и не найдя их, подступил к изножью кровати, на которой Идея Тимофеевна лежала, и увидел ее бледное лицо с растечной, обширной синевой под глазами; пристекленелые глаза были неживо распахнуты. Еще за миг до того, пока ему не открылось все это близко, в неярком свете, проступавшем через мокрое окно, он все же надеялся переломить себя, улыбнуться, теперь же понял: это было бы нелепо, кощунственно, и в сдержанности, негромко сказал:

— Здравствуйте, Идея Тимофеевна…

Она словно бы нисколько не удивилась его появлению, не выказала и маломальского интереса, не шевельнулась под байковым одеялом, живинка не тронула распахнутые, утяжеленно-остановившиеся глаза.

— Зря вы пришли, — с трудом разлепились ее губы, — дела у вас, да и вообще… Ни к чему все, Андрей Федорович.

— Спасибо вам. У меня такая чистота, аж боязно заходить! Теперь на целый год такого порядка хватит.

— Не велика заслуга. Долг платежом красен…

— Какой долг? Какой платеж? — с искренним протестом вырвалось у Андрея. — О чем вы, Идея Тимофеевна? Не надо так… — Он шагнул в оставленный узенький проход перед окном, присел на край кровати. — Я ничем и никогда не оплачу ту ночь на заимке… Поверьте! Виноват перед вами и не могу понять себя… Нужно время. И условия, верно, не такие, военные, — другие нужны!

Кажется, что-то дрогнуло еле приметное в ее глазах, — возможно, насмешливое, снисходительное, и губы ее пошевелились сначала беззвучно, потом Андрей услышал:

— В чувствах не разбираются. Если они есть, они диктуют… А вы не винитесь, говорила же, сама тогда пошла на это. А теперь и вовсе ни к чему все!

Она говорила тихо, с расстановкой, нисколько не оживившись, словно бы кроме разговора с ним в ней вершилась какая-то сокрытая, трудная работа и ей приходилось преодолевать, ломать что-то в себе с усилием, и она выдохлась, испарина дымчато проступила на меловом округлом лбу, и, закрыв глаза, она умолкла.

Что он мог ей ответить? Да и надо ли было вообще что-либо говорить? Спорить, убеждать? Она, как сказал врач, еще с того света полностью не вернулась… Какой ужас — с того с в е т а?! С того… Он только сейчас это понял и в затруднении, со стесненностью, вступившей в грудь, смотрел на нее, сознавая и свою чудовищную беспомощность, и нелепость положения, вызванного ее отчуждением, ее безразличием. «А теперь и вовсе ни к чему все!» Что она имеет в виду? Что стоит за этим? Придавленная, бередящая смута распирала его изнутри. А ты хотел другого, другой встречи? Но ты же знаешь, что с ней произошло. Знаешь. Впрочем, поздно стало известно… Еще бы! Тебе вообще ничего о ней неизвестно — по-человечески, житейски… Занят? Дел невпроворот? Война идет? Не криви душой, не мудрствуй! Ларчик открывается просто: происшедшее там, на заимке, ты после старался забыть, вытравить из головы, — ординарный, пустячный случай, стечение обстоятельств, схожее с непредсказуемостью столкновений всяких там астероидов, — произошло, приключилось и, как говорится, дальше — десятилетия, века́… Ищи-свищи! Катя?.. Она стоит, хочешь ты или не хочешь того! И все же как же грязно ты… и там, и тут?.. И каким презреньем, достойным и неотвратимым, тебя надлежит припечатать, — каким?!

Вопросы и укоры рвались из его груди и, возможно, даже из глаз — они слезились, их дергало болью.

— Уходите, Андрей Федорович, — сказала она, не размыкая век, чуть слышно. — Грязно… И не надо больше. Только не верьте тому «гостю»: не нужен он мне. Какой-никакой муж есть, законный, не знаю, жив ли? Так что…

Он поднялся, чувствуя, что смятенье, с которым вошел в палату, хлесткие самобичеванья выхолостили его, обессилили, и, с каким-то отдаленьем подумав, что женщины, лежавшие в палате, верно, прислушиваются к их разговору, и с горьким наплывом, заполнившим голову — она гонит его, не хочет видеть, и она сказала и о «грязи», и о старшем лейтенанте, и, выходит, мать права, права — гнусное там произошло, — он, глядя в ее бледное, с сомкнутыми глазами лицо, рвущимся голосом выговорил:

— Нет, я приду, буду приходить, Идея Тимофеевна.

Ответом ему было суровое, как бы окаменелое молчание в палате.

Смешным и чудаковатым представлялся Улога Косте Макарычеву. Откуда-то из-под Одессы родом, «селянин, колгоспник», он, когда надо было ему, а может, когда хотел выразить сокровенное, переходил на украинский язык, на русском же употреблял невероятные обороты, сногсшибательные словосочетания, — в отряде посмеивались над ним, даже бойцы-украинцы вышучивали его, а Улога, казалось, обращал на все это «ноль внимания». Если случалось заводить разговор об Одессе, где Улоге довелось быть всего один раз, он щелкал языком, говорил: «Ото мисто — народу як гною!» И переходил на русский: «Когда я имел там быть, тож страху натерпелся! Ну, думаю, форменный каюк тебе, Гриня! Авто задавлять, по ножкам трамвай, что ножом, прокатит».

И, однако, после того боя, переплета, в каком оказался отряд, попав негаданно на минное поле, Костю тянуло к Улоге, прибывшему в отряд с очередным пополнением всего недели за две до операции «Мост». Тогда, после их броска к замолкшей немецкой пушке, Костя лишь мельком вновь подивился реакции Улоги: с виду нерасторопный, вяловатый, он, как и в том случае, когда достал очередью пытавшегося спастись, убежать из ровика немца, уже спрыгнув в ровик, опередил раненного взрывом их гранат другого немца, тот из-за щитка, от колеса орудия силился подняться с автоматом. Кинувшись, Улога сбил его прикладом, пробормотал: «Ну шо це ты, чоловиче, не треба так! Тихесенько, кажу…»

Пушка оказалась «крупповкой», и Костя повернул ее, еще теплую, с горячим казенником, и они прямой наводкой стали расстреливать из нее другие пушки, бившие слева, по-прежнему в сторону поймы, и расчеты у орудий, не понявшие, что их расстреливала собственная же пушка, возможно, предположив, что неведомо откуда прорвались русские, в панике галдя, начали заводить тягачи. А вскоре там затеялась ружейно-автоматная перестрелка. Выходит, товарищи по отряду устремились вперед. И Костя дал автоматную очередь по прицелу, казеннику — не оставлять пушку вживе.

Все же к утру они пробились, вынесли раненых. На своей территории их ждали, быстро приняли раненых в медсанбат, а их сопроводили в ригу, — уснули они на соломе вповалку мертвецким сном.