Николай Горбачев - Белые воды

— Так что, не обеспечит дядя ваши требования — и вы сорвете сроки по шахте? — Он вертанул головой в сторону Ненашева, раньше отчитавшегося, и студенистые щеки колыхнулись. — И по печи? Так поняли мы вас?

Нисколько не сбитый с толку вспыленностью и резким голосом Белогостева, выдержав паузу, простовато, по-мальчишески запустил Сиразутдинов пятерню в черные курчавившиеся волосы, как бы тем самым подчеркивая безысходность положения, негромко сказал:

— Извините, не я придумал, где-то вычитал… Будто и самая красивая женщина не может дать больше того, что она имеет.

Меловая белизна откуда-то снизу наползла на подбородок и щеки Белогостева, и он, верно утратив дар речи, щепотью дергал губы, потом отмашливо секанул кистью с растопыренными пальцами, то ли усаживая на место Сиразутдинова, то ли не сдержав крайней степени гнева. Взгляд его был обращен к членам бюро, сидевшим больше с правой стороны длинного стола, и, должно быть, внутренний напор его был столь велик, что он поперхнулся, и уж после голос взлетел, забился в стенах:

— Что же, товарищи?! Мы серьезно ставим вопрос, назревший и архиважный для судьбы страны, фронта, а нам, членам бюро обкома, выходит, представляют не продуманный план, а филькину грамоту!.. Так?! Да еще и ультиматумы фактически предъявляют? Как это все понимать? Как, спрашиваю?

Глаза Белогостева пылали холодным пламенем, взгляд тревожно метался по лицам, меловые щеки, казалось, набрякли, сцементировались. Тогда-то, чуть прокашлявшись, однако за столом это все услышали — как понял Андрей Макарычев, то была уловка, чтоб взять себя в руки, — Куропавин, вставая, совсем просто сказал:

— Прошу разрешения. — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Представленный план — не филькина грамота, а серьезный документ.

— Серьезный?! — протянул недобро Белогостев. — А почему он предполагает «если»? Из них хоть самих строй шахту и печь… Если будет то, если это! Иждивенческие настроения! Вот что значат все то и это. Видите ли, товарищи, — Белогостев вновь повел мятущимся взглядом на половину стола, где сидели секретари обкома, завотделами, — товарищ Куропавин, несмотря на запрет, уже звонил товарищу Шияхметову, ставил перед ним категорический вопрос о помощи. А почему?

— Потому что не все можем одолеть своими силами, — не сдавался Куропавин. — Это ясно. Но план предполагает выполнять его «через не могу». Это тоже ясно. Мы — зачинщики, и нам отступать некуда!

И сел. Сузившись, стянувшись в тонкий прожигающий луч, взгляд Белогостева ощупывающе прошелся по рядку сидевших свинцовогорцев — Андрей Макарычев ощутил на лице как бы легкий леденящий ожог. Каким-то из глубины идущим голосом Белогостев начал:

— Не-ет, не видим этого вашего «через не могу», — не видим! Не-ет, товарищи, от нас ждут решительных, ответственных действий в этот час, и мы не можем допустить, чтобы потом, когда придет срок, оказаться перед фактом срыва, провала планов, несостоятельности всей партийной организации нашей области, понимаете, — всей?! — Ему не хватило духа на всю пафосную, взвинченную тираду, и он глотнул воздух, и, когда снова заговорил в придавленно-настороженной тишине, голос оказался дрожащим, выдавшим крайнее напряжение: — И поэтому, товарищи, как ни прискорбно мне такое ставить, все же предлагаю решительно и твердо осудить самовольство и недостаточную, я бы сказал даже, безответственную позицию горкома, не обеспечившего боевую операцию — да, да, товарищи! — боевую, по планам строительства шахты и печи! И вот что… объявить выговор товарищу Куропавину. — Голос его погас, но лишь на секунду: Белогостев сознавал, что, как у актера, должно быть все точно выверено, не то случится осечка, «прокол», — голос стал совсем низким, вязким; бледное лицо с опалыми щеками, казалось, выражало искреннюю горечь; шевельнулся в кресле. — Мне это тем более горько предлагать и настаивать — знаете, товарищи, годы работы связывают нас, давнее знание друг друга.

Именно в этот момент Андрею Макарычеву выстрельно ударило в голову, и, будто в выпадении памяти, забыв, где все происходит, он выплеснул: «Да это же недоразумение!» — и уже полупривстал с места, думая, что сейчас скажет о том, что делается под планы, какие резервы и возможности изыскивают горком и комбинат, о сборе железа и делах мехцеха Оботурова, но сильная, клещами стиснувшая рука, строго просящий взгляд Куропавина осадили его. В нервной сумятице, взбудоражившей сознание, услышал, как Белогостев, не отреагировав на его реплику, негромко сказал:

— Прошу голосовать.

Вяло и невысоко вскинулась его рука над столом. Поднялись и другие руки. Белогостев, словно бы в неподдельной и глубокой депрессии, владевшей им, не спросил, были ли против этого акта или воздержались члены бюро: большинство, отметил он, поддержали его.

Заседание бюро смялось, почти сразу завершилось — расходились и разъезжались в тихом, подавленном состоянии.

Недовольный собой — зря поддался воле Куропавина, не сказал на бюро, что думал, не отвел необоснованные обвинения, — Андрей Макарычев всю дорогу до Свинцовогорска был мрачным, казнился и, когда Куропавин уже в городе спросил — домой ли, сыро ответил: «Нет, дела еще есть». Прощаясь возле управления комбината, Куропавин обернулся на сиденье, подал руку, теплую из варежки:

— Ничего, товарищ парторг ЦК, выговор — мелочи жизни! Из-за глупости, амбиции не стоит копья ломать. А вот дополнительно подстегнули с планом, сроками — считай, польза!

В голосе его была искренняя веселость, какое-то простодушное подтрунивание над случившимся, однако Андрей Макарычев, нисколько не оттаяв, не принял игры, скорее, как бывает, когда закушены удила, обратил все на себя: «Да нет, он просто еще раз показал тебе твою слабость, твое неумение постоять, выдержать до конца принципиальность!» И в тон, в согласье с последними словами Куропавина, сказал мысленно, отнимая руку: «И это, считай, предметный урок, — тоже полезно!»

И уже позднее ему пришло решение: с утра поедет по всем участкам, сам вникнет во все скрупулезно, до мелочей, чтобы доказательно, с фактами опротестовать решение бюро, даже если для этого потребуется выйти в ЦК.

С утра в этот день он и был на ногах, объезжал участки и рабочие места, от которых во многом зависела судьба прежде всего пуска шахты; встречался с людьми, разговаривая, записывая, в чем могли на тех или иных участках обойтись своими силами, что называется, выпутаться, а без чего — хоть кричи, дело застопорится, не сдвинется с мертвой точки, сроки сорвутся, хрястнут яичной скорлупой. И вновь и вновь убеждался: правы они, разработав план, нет в нем «липы», нет неумеренного бахвальства — все можем, все по плечу, нет и иждивенческих настроений: запросить под план «с походом», выколотить лишку, — строгий, взвешенный до мелочей план. И прав, прав Куропавин, что по каждому пункту есть перенапряженье, очевидно желание обойтись своими силами, выполнить план именно «через не могу». Так в чем же собака зарыта? В обкоме не разобрались, вышло недоразумение? Или… не захотели разобраться, пожелали не увидеть эти очевидные и неоспоримые истины? Белогостев после возвращения из Москвы сделал поворот на сто восемьдесят градусов — рьяно стоит за шахту, за печь, — копытами бьет! Значит, не то, значит, против плана ему нет резона выступать? Так что же, против Куропавина?.. Ревность, что его обошли, неудобство от того, что поначалу был против шахты и печи, а теперь за них и, следовательно, надо забить, заглушить у окружающих в корне память о случившейся метаморфозе! Хотя можно было бы мужественнее, честнее: признать, что заблуждался, — люди откровенное раскаяние принимают открытым сердцем, без труда прощают и забывают даже самое неблаговидное. И вместе… Вместе с тем Белогостев, предлагая объявить Куропавину выговор, говорил о боли, о том, что с Куропавиным связывают годы совместных дел. Что ж, годы нередко и трансформируют отношения, случается даже, обращают друзей в недругов, самых лютых, непримиримых.