Николай Горбачев - Белые воды

Миновали молча узкий и тесный заводской двор, вышли к площадке, где сбились машины, — Белогостев, вышагивая впереди всех, размеренно и утяжеленно ступал обшитыми кожей бурками в рыжеспрессованный, глазуристый и скользкий снег. В той еще не улетучившейся смягченности Куропавин повел взглядом на щит под прииндевелыми деревьями, в искреннем порыве мелькнуло: остановить Белогостева, попросить подойти к щиту, посмотреть очередные бюллетени. И с улыбкой, вызванной мыслью — не-ет, ничего, с песочком в них протирают для пользы дела, — заторопился, желая выйти вперед, подступить к Белогостеву: в конце концов пусть оценит сам, так ли, правда ли, что «командиров производства принародно секут»? Обошел Ненашева, державшегося в конце группы, со спины отметил Исхакова, сейчас окажется впереди и этого… Вселилось веселое и искреннее ощущение: вот вместе подойдут к щиту, прочитают, посмеются — смех тоже лекарство! — снимется общее напряжение, отступит клещами сжавшая сердце тоскливость: он ведь, Куропавин, против конфликтов, столкновений, недоброжелательства, а это уже не спрячешь, это у всех на виду, открыто. А в столь трудный для страны час, на крутом повороте судьбы, складывавшиеся взаимоотношения не только между ними, Куропавиным и Белогостевым, но, что невольно переносилось и на отношения горкома и обкома, — вредили делу, губительно разрушали гармонию централизма, эту краеугольную основу партийного мирозданья, — не получалось одной упряжки, не выходило сложенных в одном и единственном направлении всех усилий. И Куропавин непритворно страдал, не знал, как помочь этому, как изменить положение — изменить не в ущерб делу, святой партийной принципиальности, чем не мог поступиться, что не готов был принести в жертву ради того, чтобы отладить, установить сугубо человеческие понимание и отношение с Белогостевым, и эта маленькая «зацепка», какая открылась сейчас, пришла в голову, — не суждено ли ей стать тем первым кирпичиком в фундаменте, изначальной искоркой, способной востеплить, быть может, их новые отношения?

— Александр Ионович! А ведь проходим мимо злополучных бюллетеней… По-моему, интересно! Приглашаю взглянуть.

Останавливаясь, супясь до белых воронок у надбровий, темнея, Белогостев повел головой в сторону, будто его внезапно потянул шейный радикулит, недовольно изрек:

— Не об этом сейчас речь… — Выпростав из кармана руки, нервно подергал верхнюю губу, загустевшим голосом заговорил: — Огрехов — хоть пруд пруди, а мы о бюллетенях, детских играх! Через пень колоду дела и с шахтой, и с печью «англичанкой». По-моему, товарищи, от мирной спячки все еще не избавились! Готовьтесь на бюро обкома… — И обернулся к стоявшему слева Мулдагаленову: — Докладывать будут начальник рудника Сиразутдинов и Ненашев.

— Когда? — коротко спросил Мулдагаленов.

— Послезавтра. И вот что… четко, по каждому месяцу графики ввода, — детально рассмотрим. Надо будет — еще и еще соберемся! В ЦК Компартии республики доложим, товарищу Шияхметову… И с просьбами нечего соваться, — своими силами и возможностями будем обходиться, вот так! Не мирное время, манне небесной неоткуда сыпаться. До свиданья.

И, натруженно прямясь, словно держал невидимую простому глазу поклажу, зашагал к машине; за ним спокойно последовал Мулдагаленов. Лишь завпромотделом Исхаков, задержавшись, сказал Куропавину: «Так, Михаил Васильевич, все слышали, сами понимаете… бюро в десять», последним сел, хлопнул задней дверцей, и машина тронулась.

Она выворачивала неспешно на прямую, выводившую к заводским воротам, и Куропавин провожал лаково сиявший горбатый корпус; на душе его было гадливо, выхолощенно. Все по-разному воспринимали происшедшее: кто-то поморщился, кто-то потупился, другие сохраняли деланное равнодушие; Ненашев же, в расстегнутом пальто, нахохленный, колючий, шумно протянул:

— Гроза, да еще к ночи! — И сощурился, хитрые бесики неудержно запрыгали в желтоватых притуплённых глазах. — Мой дед по матери Устин Прошаков, старый бергал, сказал бы еще так: «Кати тати порядки? Из песка выхерили, а мути не дають».

Кто-то крякнул, будто в горло ненароком что-то попало, грохнул смешок, и Ненашев под него пояснил:

— Любил присказку старик, а смысла в ней и сам ни бельмеса не ведал.

Разрядилась атмосфера, Куропавин сам внезапно улыбнулся и, чувствуя, что душевное равновесие возвращалось к нему, сказал:

— Все слышали, товарищи. Думаю, продолжим совещание. Подведем итоги, но и прикинем графики. Только место теперь сменим — вот в кабинет директора завода… Согласны?

После завода, хотя было поздно, Куропавин заехал в горком.

За окном в темени, глухой, прочной, не утихая, сыпала снежная крупа. Она началась сразу после отъезда Белогостева — машина его, выехав за ворота, пожалуй, лишь обогнула Свинцовую сопку, а группка во главе с Куропавиным тем временем направилась двором к заводоуправлению; в предвечерней квелости резко потемнело, будто там, за ватной толщей, возникло солнечное затменье, притих ветер, почудилось — будто резко и потеплело. Настроенный, должно, на шутливо-ядовитую волну, Ненашев, сухо блестя глазами, успел отозваться: «Ну, вот и знаменье грозы! Не хочешь, а поверишь в чудеса».

И следом сыпануло колючей, шуршащей крупой, сначала жиденько, после — густо, сплошной лепеныо.

В затененном свете, разлитом выше абажура настольной лампы, Куропавин сейчас, не отрывая утяжеленного взгляда, видел узкий черноблестящий клин зашторенного окна; плотно и беспрестанно бились о стекло белые крупинки, ссыпались куда-то вниз, будто беспомощные, хилые бабочки-однодневки, — чудился тонкий, еле различимый, печальный звон. Темное стекло к вершине клина жгуче искрилось, тихо, не буйно плавилось вместе со снежной крупой, и казалось, что именно там возникал слабо уловимый звон с печальной, бередящей окраской. Куропавин хотел оторвать взгляд от окна, от пустой бессмысленной снежной суеты за окном, хотел, чтобы тяжесть отпустила, ушла, однако, напротив, чувствовал, что теперь она как бы забрякла в нем одним комком и это больше усугубило его несобранность, неготовность к работе, которую он собирался начать. И раньше ему доводилось уставать, испытывать крайнее напряжение сил, но всякий раз с радостью в тех случаях отмечал: стоило подступить к иной работе, особенно к той, где требовались осмысление практических шагов, необходимость подведения теоретической базы под конкретные ситуации, выдвигавшиеся то и дело жизнью, — и слышал, как тотчас снималось напряжение, уходила из тела тяжесть, уступая место налитой, как бы звенящей бодрости. Теперь он сквозь расслабленность подумал, что в тех случаях всегда присутствовал немаловажный элемент — ощущение прочности своего положения, непоколебимой веры, что ты нужен, что твои дела партийного руководителя непогрешимы, что ты их правишь в интересах людей, общей пользы, значит, тебя поймут и люди, и во всех партийных инстанциях. Теперь этого ощущения не было. Теперь было иное — конфликтная ситуация с Белогостевым. Сознавал, что Белогостев, переложив круто на все сто восемьдесят градусов руль — сегодня это выяснилось в его поведении открыто, — сделал это вовсе не из глубокого осознания своей неправоты; Куропавин догадался, что действовали какие-то сокрытые пружины, и, следовательно, ждать, что Белогостев станет поступать исходя из чистосердечного раскаяния, искреннего стремления тянуть одну упряжку — значило уподобиться попросту слепцу. Теперь предстал очевидным и его «маневр», почему он потребовал всем ехать на рудник, на свинцовый завод, и упорное его обращение только к низовым работникам, после — поспешное решение о бюро обкома, и, наконец, поставленный заслон: «И с просьбами нечего соваться, — своими силами и возможностями будем обходиться». Значит, Шияхметову, как договорились, звонить нельзя, — Белогостев упредил. И — считай, в открытую предупредил. А ведь без помощи, крайне нужной, в стройматериалах, металле, тросах, рельсах для узкоколейки, в электромоторах — там, у Ненашева, все с неизбежностью и выявилось, — обойтись нельзя, сроки окажутся липовыми, полетят в тартарары, развеются, будто ветром вздутая пыль. Конечно, Оботуров опять выручит кое в чем, как тогда с минами, — из старья, из металлолома будут в цехе клепать, варить. Он так и сказал, морщась, подергивая в тике левым веком (веко дергалось после гибели сына): «Металлолом подскребем, пионерия подсобит, а вот рельсы, моторы, тросы… Тут не поможет бык, тут Юпитеру только по силам». И сел — крупный, в расстегнутой телогрейке, ровно бы она у него не сходилась на груди, была маловатой, и Куропавин тогда с приливной теплотой вспомнил, что сказал Ненашев, будто Оботуров и не уходит из цеха, днюет и ночует там, делает невозможное: мины и пушечные снаряды цех выпускает на потоке.