Николай Горбачев - Белые воды

И сейчас, подобно экипажу попавшего в шторм корабля, вынужденному рубить снасти, он, руша в себе те знакомые чувства, с тем не скрывшимся от всех сидевших в кабинете отчаяньем, вслед за фразой «итоги так итоги», сказал:

— Да, товарищи, новый срок! И мы должны его принять, и мы его принимаем.

И он, словно потратив на такое заявление непомерно много сил, выдохся, помолчал, восстанавливая силы, и в этот момент за неплотно прикрытой дверью кабинета послышался шум, там что-то происходило; дверь распахнулась, и проем запечатал Белогостев в широком пальто, в рыжей лисьей шапке, в белый фетровых, черной кожей обшитых бурках. За ним ступили еще двое: секретарь обкома по промышленности Мулдагаленов, новый завпромотделом Исхаков, сменивший на этом посту Терехова, назначенного комиссаром полка и теперь, по слухам, где-то уже воевавшего.

Сняв шапку и отряхивая ее от снежной пороши, Белогостев боковым зрением оглядывал, как встали все в кабинете; он сознательно и совершил маневр с шапкой, чтоб не впрямую все видеть, — встали, мол, так дело ваше, иначе надо было бы говорить, чтоб садились, — он же хотел начать совсем с другого и сказал:

— Ну, здравствуйте! Как говорится, совещаемся? Прозаседавшиеся. По Маяковскому выходит. — И, держа в руке шапку, ступил к столу. — Садитесь… Так о чем совещание? — Обвел взглядом из-под мокрых от растаявших крупиц снега бровей; взгляд прошелся с Куропавина — на Кунанбаева и Макарычева: кто же, интересно, ответит? Если ответит Куропавин, значит, не задаст ему вопроса, отчего, вернувшись из Алма-Аты, тот проинформировал лишь Мулдагаленова, не удосужился сообщить из первых рук ему, первому?

Ответ затягивался: Куропавин, считая, что вел совещание Кунанбаев, ему и отвечать, спокойно и безразлично смотрел в угол кабинета, где в полутьме громоздился на подставке небольшой директорский сейф.

— О сроке ввода шахты «Новая» и печи «англичанка», предложенном ЦК Компартии республики, — наконец негромко ответил Кунанбаев, покосившись перед тем на секретаря горкома и догадавшись, что отвечать тот не намерен.

— Ну, ясно, — с густой мрачностью откликнулся Белогостев и, еще сделав шаг, оказавшись у стола против Куропавина, остановил прямой, немигающий взгляд на нем. — А вы что, уже не считаете обязательным информировать, вернувшись с республиканского совещания? Автономное владычество?

Он хотел сначала сказать более прямо, откровенно — «автономный владыка», — но передумал, вовремя сообразив, что вышло бы грубо, да и, пожалуй, слишком уж наружу перед всеми выставил бы свою обиду: Белогостеву же хотелось уязвить Куропавина, не уронив вместе с тем себя.

— Почему же? — стараясь, чтоб получилось спокойно, ответил Куропавин. — Вопрос касался промышленности, вот и доложил секретарю по промышленности, — кивнул на стоявшего позади Мулдагаленова.

Не желая углубляться, выдерживая достоинство, Белогостев выждал приличествующую паузу, знакомо перекашивая брови под углом, с добродушным укором, уже обращаясь к стоявшим за рабочим столом Кунанбаеву и Макарычеву, сказал:

— Что-то, как ни приеду, — у вас обязательно совещание, заседание… Давайте так! Отправимся на места — и печь посмотрим, и шахту «Новая».

Он надел шапку: от высокого ворса, объемности шапки он разом стал шире, дородней ликом: отливавший краснотой рыжий мех осветил чуть оплывшие щеки — добрей сделалось лицо Белогостева.

Куропавин закурил, затянулся, окутываясь тучкой ядовитого дыма дешевой папиросы, спросил:

— Может, всех не надо брать? Только сейчас оттуда… Пусть бы товарищи делом занялись. А уж мы, вон — Кунанбаев, Макарычев, готовы…

— Ну уж пусть все! — спокойно возразил Белогостев. — Не на заседание же им в Совнарком? Все-таки секретари обкома приехали, так что уж давайте… Мы их послушаем, они нас, гляди, тоже.

И то, что возражение Белогостева прозвучало спокойно, и что настоял он твердо на своем, как-то неожиданно даже пришлось по душе Куропавину, и он отмягчел, заварной холодок, вызванный в груди внезапным, явно рассчитанным на эффект появлением Белогостева, растворился и улетучился, и он примирительно, в облегчении сказал:

— Что же, готовы все.

На улице расселись по машинам. В свой щучьеподобный вместительный черный «ЗИС» Белогостев пригласил Кунанбаева и Макарычева, еще двоих — от геологов и шахтостроителей, остальные плотно набились в «эмку» Куропавина, в «виллис» Кунанбаева, новенький, недавно полученный и тотчас прозванный «козликом». Юркий, необычной кофейной расцветки американский вездеход, должно быть, рассчитанный попервости для отправки в Африку, в экспедиционный корпус, оттого так раскрашенный, он теперь изумлял жителей Свинцовогорска.

На руднике Соколинский, где вновь все обходили вокруг штольни, припорошенных снегом отвалов горной породы, громоздившегося вороха бросового материала, ржаво-заляпанных, обмерзших вагонеток, и после там, в ватержакетном цехе свинцового завода, мрачно-минорный Белогостев останавливался в распахнутом пальто; клетчатый черно-белый шарф выдувался порывами колючего ветра, откидывался на сторону, руки прямо и напряженно вставлены в карманы, оттягивают вытертые прорези, и было такое чувство, что Белогостева занимала неотступная и тягучая дума, словно путника, остановившегося на перекрестке дорог, не ведавшего, куда дальше идти, но знавшего, что одна из дорог несет удачу, спасение, другая ведет в безвестье, к погибели. Спрашивал редко, коротко, с вопросами обращался не к тем, кто пояснял планы, ход строительства: на Соколинском — начальник рудника Сиразутдинов, на свинцовом заводе — Ненашев, а по назойливой, как бы замкнувшейся упрямости то к инженеру, или даже к рабочему, подвернувшемуся под руку, с капризной детской настойчивостью требовал: «Нет, вот пусть он ответит, знает он об этом?» Или: «Да, да, как он понимает, — вот что важно!»

Новый завпромотделом Исхаков, не снимая шерстяных перчаток, делал карандашом пометки в записной книжке. Высокий, прямой Мулдагаленов, сцепив за спиной руки, держался особняком, вопросов не задавал, должно быть, всецело предоставив такую возможность «первому», однако из-под коротких остючно-черных бровей взгляд его буравил, подмечал многое: и что было доброго, уже сделанного, и огрехи бесхозяйственности, нерадивости. Куропавин знал молчаливую хватку секретаря обкома по промышленности, ценил это качество и тоже, как и он, держась позади всей «кавалькады» во время этого «обхода», как про себя определил вторую за день ревизию объектов, невольно следил, куда посмотрел Мулдагаленов, на что тот обращал внимание, и сам откладывал в памяти увиденное.

Покинув ватержакетный цех, всей толпой вылились через полуприкрытые ворота на свежий забористый воздух. В покрепчавшем к вечеру морозе, короткими наскоками как бы подувавшем с Ивановых белков, затянутых пепельно-синей непрозрачной дымкой, щеки и нос щипало, будто в природе запоздало властвовало крещенье, но и странно — Куропавин ощутил сокрытую влажность, преддверие весны и удивился этому ощущению: неужели, неужели скоро все же весна? И станет легче? Он подумал о делах с шахтой, о печи «англичанке», гляди, повернутся дела и на фронте… Что ж, в этот момент детски светлой радости, коснувшейся его, он забыл о простой истине, что, как всякая палка — о двух концах, так и весна, тем паче военная, откроется людям не только привычными светлыми сторонами, но и — горькими, лихими, обернется для многих трагедией, злосчастьем. Однако воображение Куропавина, даже обладай оно особой фантастической способностью предвидеть, проникать в хитросплетения, в немыслимые лабиринты всегда таинственного будущего, озарять его, оно бы и тогда вряд ли смогло подсказать в точности, что нес с собой очередной военный год, что ждало их в Свинцовогорске, как станут развиваться события невиданной войны, какой ей складываться, куда повернется судьба-индейка.