Николай Горбачев - Белые воды

Так что здесь? Где то единственное и верное, что скрывается, подобно жемчужине, — разгляди ее, угадай, в какой она из сотен внешне ничем не отличимых морских раковин?

Ему, Андрею Макарычеву, эту загадку с Белогостевым еще предстояло разрешать.

Вернувшись к себе во второй половине дня, он заглянул сначала в приемную Кунанбаева, думая посоветоваться с ним, поделиться мыслями, роившимися, не дававшими покоя в эти сутки, однако Кунанбаева на месте не оказалось: уехал на завод к Ненашеву. Секретарь пояснила: «Оботуров что-то предложил новое строителям по «англичанке», Ненашев и пригласил Кумаша Ахметовича посмотреть на месте». Ах ты черт! И ему неплохо бы посмотреть — это все ведь в том самом русле, что его беспокоит, может подкрепить доводы, его позиции. И спросил секретаршу:

— Давно уехал, Марья Яковлевна?

— Часа два назад. Скоро вернется. А вас разыскивали из Алма-Аты. Товарищ Шияхметов. Просил позвонить.

— Что его интересовало?

— Не сказал. Заказать разговор?

— Да, пожалуйста, — согласился Андрей, перестраиваясь, но еще нечетко, в разброженности подумав: и хорошо, что Шияхметов звонил, не вчерашним ли бюро обкома интересуется? И плохо, если об этом, — он не только по существу точно, но и морально не готов ему ответить.

И, подходя к своему кабинету, уже определеннее ответил себе: лучше бы Шияхметов звонил о чем-нибудь ином!

Его ждали, и он тотчас начал прием, и довольно скоро в привычной, требовавшей полной отдачи обстановке прежняя разброженность рассеялась, из сознания выпало и то, что звонил Шияхметов, что Марья Яковлевна заказала разговор с Алма-Атой и что, пока неведомый, он все же предстоит.

От Макарычева ушел второй посетитель, и тогда задребезжал на углу стола телефон; сняв с дужек вилки трубку, Андрей Макарычев хоть и не очень близко, негромко, но отчетливо разобрал голос Шияхметова. После взаимных приветствий Андрей выжидательно затягивал разговор, не желая даже косвенно понудить секретаря ЦК — пусть сам начинает разговор, однако и Шияхметов тоже тянул неведомо почему, интересовался погодой, перспективой вскрытия рек, каким ожидается паводок на Тихой, Громатухе, Ульбе, и Андрей с холодком успел подумать: «Цветочки! Разговор-то, видно, трудный, потому и издалека…»

— Как бюро обкома прошло? Надеюсь, по-деловому, с пользой?

«Ну, вот оно! Вправду не знает, что там произошло, или хочет услышать твою оценку?»

— Пользы, по-моему, мало. Не удосужились члены бюро по-настоящему разобраться в представленных планах.

— Во-он как! — зыбко протянул Шияхметов как бы в неожиданном для себя открытии. — А у нас есть сведения, будто планы недостаточно продуманы, мягко говоря, наспех сделаны, — не так?

— Не так, товарищ Шияхметов. Вот с утра был на Соколинском руднике, вникал, разбирался, — думаю, все выверено, напряжено в планах. Прав секретарь горкома Куропавин: ставится расчет уложиться в сроки «через не могу». Однако без крайней, но необходимой помощи не обойтись.

— Так, так… — словно бы в некотором затруднении произнес Шияхметов, но, верно, решился на что-то, потому что энергичнее сказал: — Обком, Андрей Федорович, пересылает план сюда, к нам. И говорят, что комментарии дадут по каждому пункту.

— Комментарии, значит?.. Тогда и мы дадим свои, Закир Шияхметович!

— Пожалуй, интересно было бы…

На линии что-то произошло, возникли шум, трески, будто лопался где-то пересушенный пергамент, и Андрей Макарычев услышал забитый помехами голос Шияхметова — тот, стараясь пересилить трески, торопливо спросил: «А Куропавин как? Как Куропавин?» — и все оборвалось в трубке, в ухо дохнуло мертвящей тишиной.

Откладывая трубку, Андрей Макарычев в расстроенности — не удалось все сказать, ответить на последний вопрос Шияхметова — подумал, однако, с успокаивающей уверенностью: «Да нет, все он знает, проинформирован…» И увидел Матрену Власьевну, прикутанную, усталую, возможно, больную, и от неожиданности, что видит мать в кабинете, стыдясь, что недели две уже не заглядывал в родительский дом, а она зря не придет, — теряясь в окатных предположениях, суетливо поднимаясь из-за стола, спросил:

— Ты, мама?! Что случилось?! — И шагнул, боясь, что мать скажет сейчас что-то страшное, непосильное, продолжал на ходу: — Отец вроде работает, Гошка тоже… С тобой что?

Вблизи открылась и бледность лица матери, и встревоженность в глазах, источенных вокруг замысловато морщинами, догадался, что ей трудно стоять, и поддержал ее под руку, отметил: глаза ее налились натруженной красноватостью.

— Ох, сынок, со мной ништо, скриплю-от! Спину тока разламыват, еле-от поднялась.

— Что надо, — так Гошку бы прислала, с кем передала! Не сама бы!

— Деликатность, вишь ты. С постоялицей, Тимофевной…

— Что уж? По-моему, замуж выходит. За старшего лейтенанта. Сам тот сказал. Вместе они были у меня. Спасибо, что навела порядок.

— Вот то-то, што навела, да в другом-от не так! Како взамуж?.. Руки на себя наложила, в больнице-от теперя. Снасильничал тот жеребец, мерекаю…

— Как снасильничал, мама?! Не знаю, не понимаю…

— Не знаешь — как? — отстранилась Матрена Власьевна от сына в каком-то будто бы неудовольствии и опустилась на стул. — Буват. Шатун-от и есть шатун.

— Так она в больнице?! Жива? — Озноб, откуда-то из глубин подступивший, мурашил кожу Андрея, стянул сухостью губы. — Она в городской больнице, мама?

— Несь там… Где ишо? Бают, худа-от. Две недели ужо. А я-от поднялась проведать, да, видать, не справлюсь, не дойду.

Горячительность, теперь возникшая в голове, подстегивала, разгуливала мысли Андрея: «Чертовщина какая-то! Так, так все вышло?! Хотя тогда не понравилось, — без тебя «гости» в доме, но ведь… поверил. Поверил! Правду, сдавалось, выкладывал тебе старший лейтенант. Расставались, будто добрые знакомцы. Только она… Она странной показалась: бросилась, ушла, пусть и сдерживая рыдания. Но… мало ли почему? Мало ли… вот тебе и «мало»! Две недели уже. Две!»

— Вот что, мама, подвезу тебя домой, а сам туда, в больницу… Прямо сейчас!

Уже в коридоре, когда они повернули на лестницу со второго этажа, из приемной Кунанбаева выглянула Марья Яковлевна.

— Андрей Федорович, Алма-Ата опять на проводе!

— Потом, потом! Не сейчас! — на ходу, обернувшись, бросил Макарычев. — Скажите, сам позвоню.

Больных в душной, пропахшей лекарствами палате было человек восемь: узкие кровати сбиты вплотную, проход оставлен только между торцами; у окна единственная тумбочка, на ней и на подоконнике в коробочках, флаконах, пакетиках — лекарства. И там, возле окна, сырого, в слезливых потечинах, Андрей не сразу разглядел и узнал Идею Тимофеевну.

Раздраженье, недовольство собой подмывали его исподволь, мешали сосредоточиться, собрать воедино волю, а это было крайне необходимо сейчас потому, что не знал причин ее отчаянного шага, и потому, что думал: какая из него опора ей в такой час, если сам рассупонен, будто хомут на лошади у хозяина-ленивца. Неуютность испытывал он и от недомерка-халата, желтого, застиранного, с рваной дырой на правой поле, какой ему вручили у дежурного врача. Замаянная, полусонная женщина-врач извинилась — халатов нет даже персоналу, все сдали военным госпиталям, — сказала: