Николай Горбачев - Белые воды

Поднявшись от стола, отошел к окну, занавешенному белыми шелковыми шторами. За окном пустынная, заснеженная после буранов улица, сияло солнце, и холодный воздух сверкал золотыми кристалликами, воздух рябил, переливаясь в восходящих потоках; чуть наискосок, на противоположной стороне улицы, окна двухэтажного темно-зеленого с подтечинами горного техникума настежь распахнуты, ребята густо, сбито облепили подоконники. И на секунду Андрею Макарычеву в этой обыденной, простой картине почудилось: нет никакой войны, нет горя, трудностей, все — как в теперь уже далекое мирное время, и он встрепенулся, подумал, что Кунанбаев угадает его минутное состояние. Однако тот сидел в глубокой, отрешенной задумчивости, извещение белело перед ним резко на коричневой глади стола.

— Да, барьер, — негромко проговорил Андрей, возвращаясь к прежнему и думая теперь, как объяснить Кунанбаеву свои терзания и сомнения этих дней. — Понимаешь, глупое положение! Хотя что это значит в сравнении со случившимся? А вот терзания… Глупо, повторяю! И мелко. Но ты же знаешь, я люблю ее. — Он быстро подошел к торцу стола, заметно накалялся злостью. — Знаешь, так? — Кунанбаев взглянул на него словно бы непонимающе и не ответил. — Знают и другие. Не скроешь! Парторг, а вот грязное дело… Жена брата. Преследует. Любит. И — осуждают. И ты тоже… — Он сел на стул, с которого поднялся недавно, в упор взглянул на Кунанбаева. — Чего молчишь? Ведь осуждаешь? Моральное преступление, считаешь?

— Не осуждаю, но и не одобряю, — не изменив позы, все так же в скованности произнес Кунанбаев.

Андрей горько, понимающе усмехнулся, низко, придавленно склонился к столу, голос зазвучал нервно:

— Вот потому, товарищ директор, — пусть тебе не покажется неожиданностью — буду добиваться — на фронт! Два раза не пустили, на третий — не откажут!

— От себя хочешь бежать? — по-прежнему негромко спросил Кунанбаев, и в голосе его явственно прозвучала участливость. — Но ведь знаешь, Андрей, от себя еще никто не уходил. От тени и беркут не улетал.

— Ладно! Совет-то хотел в другом… Вот не могу сказать ни родителям, ни Кате, — кругом, выходит, виноват. Из-за корысти, боюсь, будут думать, оказалось у меня извещение. На беде с братом, мол, пользу хочу… Когда подсунула Агния, так не думал. Вот и ответь, что делать?

— А по-моему, преувеличиваешь для себя следствия из этой беды. Хотя вроде неловкость есть.

— Если бы!..

— Может, тогда так поступим?.. — Не обратив внимания на реплику, мысленно отнеся ее на счет нервной взбудораженности парторга, Кунанбаев вскинул черные жгучие брови. — Пригласим Федора Пантелеевича и Катю, пошлем «козла», — ну и… вместе сообщим? Можно еще военкома подключить.

Молча смотрел Андрей на Кунанбаева, с трудом постигая вывод — неужели так можно разрешить терзавший и мучивший его долгие два дня вопрос, неужели? И в этой еще жившей в нем, до конца не развеявшейся смутности кивнул головой:

— Согласен.

Федор Пантелеевич приехал первым, бледный и исхудалый, с ноздреватой, какой-то нездоровой кожей лица, вел себя смущенно оттого, что вызван к директору комбината, и не просто вызван, а привезен на директорской «хитрой» машине, потому терялся в тугой думке — зачем бы это? Увидев же в кабинете не только директора, но и сына, и майора — военкома, сумрачного, строгого, и вовсе забеспокоился, а начало разговора, какой затеяли «начальники», как он мысленно их назвал, — о делах на свинцовом заводе, ватержакетном цехе, о здоровье — показалось Федору Пантелеевичу пустячным. «Чего-то, пари, покрутей у вас есть», — пришло в смутной догадке, и он отвечал неохотно, односложно.

По случаю вызова к директору Федор Пантелеевич явно приоделся: тонкосуконный коричневый костюм, рубашка — белая в полоску, на ногах настоящие яловые довоенные сапоги; кожух и шапку снял в приемной, и волосы как примялись до этого под шапкой плоско, так и остались.

Сидел Андрей не у стола, а на стуле в рядку, выстроившемся вдоль стены; сделал это сознательно: чтоб не вышло, что участвует в официальном разговоре с отцом и Катей. Ему казалось, что так он отторгается от всего, что произойдет. Изредка он посматривал на отца, не в упор, не назойливо, и в конце концов с тоскливостью сделал вывод: «Да, мать права — вид-то вон, точно, нездоровый! А теперь еще новое испытание». В разговор он не вступал, с горечью продолжая думать о том, что живут они в одном городе, близко, а вот видятся редко, а если встречаются, то ничего путного не выходит: скупые и немногословные эти встречи, оба выносят ощущение неловкости, натянутости, стараются быстрее разойтись, и в родительский дом Андрей по-прежнему заглядывает редко, пригадывая, когда отец в смене, на заводе, чтоб только повидать мать. За последнее же время он даже и мельком не встречал отца, не видел его и издали давно.

Слушая Кунанбаева, его отвлеченные разговоры — он просто выигрывал время, пока еще не подвезли Катю, — Федор Пантелеевич больше супился, ощетинивался, торчмя вставали жесткие с проседью брови, и в его лице, широковатом, с резко рубленым носом, зрела, наливалась упрямость, бычковатость. С каждой минутой у Андрея росло предчувствие: отец не выдержит, поломает все еще до прибытия Кати, и не ошибся. Сурово, неприязненно Федор Пантелеевич взглянул наконец на него, точно бы он, Андрей, был виноват в пустом, никчемном разговоре, какой вели сейчас с ним, и, крякнув, вздернувшись на стуле, сказал:

— Здоровье чё? Не на курортах, — война, известно… Вызывали-то чё, сказывайте!

Вопрос застал Кунанбаева врасплох, от неожиданности он покрутил головой, словно бы ища поддержки у военкома, потом у Андрея, и явно в растерянности произнес:

— Может, Федор Пантелеевич, сейчас подъедет Екатерина Петровна? Вот-вот должна…

— Невестка! Катьша? — тупо осмысливая ответ, переспросил Федор Пантелеевич, неприязненно встопорщивая брови и резче набрякаясь жесткостью. — Этт чё семейственность разводить?

— Да нет, можно без семейственности, — заторопился директор комбината. — Война суровая и жестокая идет, Федор Пантелеевич…

Обмяк Федор Пантелеевич, осел и сгорбился, и только брови, встопорщившиеся до этого в неприязненном удивлении, так и застыли — строго, отчужденно.

— С Костей, значит?.. Убит?.. — глухо, словно бы с толчками выдавил он. — И ему, значит, суд вышел?

— Извещение вот, Федор Пантелеевич, — осторожно, в затруднении сказал Кунанбаев.

Вспружинившись, военком Устюжин со строгостью на лице, достойной горького обстоятельства, поддержал:

— Может всяко… На войне бывает: наступление, контратаки, прорывы… Убит, думают в суматохе, а потом — является!

— И я думаю, отец… Не верю! — отозвался Андрей, понимая, что ему промолчать нельзя.