Николай Горбачев - Белые воды

«Чего уж я-то, действительно, встряну? Неизвестно, как из одного положения выйду!» — тоскливо подумал Андрей и в грохоте от вновь проходившей по монорельсу мульды дотронулся до локтя Дружинина, молча приглашая его в проем ватержакетного цеха, где всклубливались огненные всполохи: должно быть, горновые распечатали лётку, из печи хлынул, раскидывая брызги искр, расплавленный свинец.

У директора комбината Кунанбаева выработалось непреложное правило: являясь утром в кабинет, первым делом принять доклад диспетчеров — как прошла ночь, какая выработка в ночных сменах рудников, на обогатительной фабрике, досконально выслушать сводку выплавки свинца на заводе; уяснить, где какие случались заторы, неполадки. У него существовал свой кондуит-вопросник, в который записывалось все до мелочи; он называл этот материал «справочным», подчиненные же окрестили его по-своему: «обвинительный». И когда после доклада диспетчеров директор сразу же начинал летучку по телефону с руководителями предприятий, кондуит срабатывал безотказно: обойти молчанием, замять какой-нибудь деликатный «пустяк» подчиненным, как правило, не удавалось — Кунанбаев выводил на чистую воду, ставил необходимые точки.

И в это утро он успел завершить летучку, подумав, что в общем ночь прошла довольно спокойно, лишь в агломератном цехе случилось отравление, увезли в больницу механика Кожухина. Механик опытный, а, выходит, оплошал. Что ж, ничего не поделаешь, аврал с новой лентой — не каприз, не простое улучшение технологии, а жестокая необходимость: оклемается шахта «Новая» после затопления, начнет в полную силу выдавать руду — тогда затором, тормозом может стать аглофабрика, ее старенькие обжиговые печи, ленты… Вот слесари, механики и не отходят сутками от ленты, о смене никто из них не заикается. Он, Кунанбаев, и распорядился вчера о дополнительном питании: механикам в столовой теперь оставляли ужин — традиционный гуляш со «шрапнелью», по стакану молока…

Завершив летучку — последним был директор свинцового завода Ненашев, — повесив трубку, Кунанбаев минуту сидел, думая о механике Кожухине, невольно припомнив разговор с начальником ОРСа, толстым, одышливым, нездоровым человеком, с каким-то сложным заболеванием щитовидки. Фамилия у него была смешной, не вязавшейся со всем его обликом, — Морошка. Всякое предложение, распоряжение о выделении спецодежды, усилении питания он воспринимал как покушение на лично ему принадлежавшую собственность, будто урезали от него, отрывали физически, и он обливался потом, суетился, вопрошал, заикаясь: «А где?.. Где возьму?.. Морошка! Морошка!.. Не знаю! Не понимаю, как сделать?.. Нет, не-ет!..» Однако в конце концов он все точно исполнял, доставал, казалось, из-под земли необходимое, а главное, Морошка был честен до кристальности, и служба его в эти военные годы справлялась вполне сносно. Морошка и это распоряжение Кунанбаева о механиках аглоцеха воспринял поначалу в штыки, вскипятился: «Где, где возьму? Голову самому в аглопечь — и все тут!» Теперь, улыбнувшись воспоминанию, улыбнувшись добродушно — Кунанбаев уважал Морошку, у которого сын и дочь ушли добровольцами на фронт, — он подумал, что вновь придется вызывать начальника ОРСа: положение в подхозе критическое, вчерашняя его поездка подтвердила все самые худшие предположения. Он уже подумал позвонить Андрею Макарычеву, а после пригласить Морошку, но в этот момент в дверях, переступая порожек, появился сам Макарычев, — появился, будто знал, что именно в эту минуту о нем думал директор. Их отношения складывались открытыми, доверительными, товарищескими, разговаривали они напрямую, без обиняков, не обходилось и без критики, а то случалось — спорили, высекали искры, будто сбивались два кремня.

Поздоровавшись и присев к столу, Макарычев коротко рассказал, что увидел во время утреннего объезда, а после сказал:

— Восьмое марта на носу, праздник. Бригаду Кати Макарычевой встретил на горизонте, — в один голос: хотят праздновать.

— Дело доброе. И что?

— Столовую рудника на вечер просят.

— И это все?

— Все не все, Кумаш Ахметович, а считаю, отказать нельзя. Раньше, мол, не заикались, не до праздников было, а после Сталинградской победы и попеть, поплясать можно.

— Оно ясно, дорогой парторг! — Кунанбаев улыбнулся тихо, покойно, одними глазами, они — темные, блестящие, искристые и умные. — На сухую, что ль, хочешь? Ни закуски, ни выпивки? Угостил! — И уже оживленно, в веселом предвкушении качнулся в кресле. — Опять… Морошка?

— А чего? Покипятится чайник и остынет.

— Ну-ну! — с трудом гася улыбку, сказал Кунанбаев. — С ним еще о судьбе подхоза надо говорить. До твоего прихода как раз и думал об этом. Ты небось и согласие дал?

— Женщинам? Конечно! Какой же я был бы парторг?

— Вот и выкручивайся сам с Морошкой.

— А ты в стороне? Правильно понял?

— Зачем? Посмотрю, интересно!

— Чего смотреть? Все понятно: по одежке протягивай ножки… Какие уж возможности, — война! Но надо сделать все возможное.

— Агитируешь? Что, Морошку пригласить?

— Подожди, Кумаш Ахметович, — вдруг просительно сказал Андрей Макарычев, как-то сразу помрачнев. — Шел к тебе, посоветоваться хотел. По-товарищески… — медленно, словно вдруг отяжелела его рука, достал из кармана извещение, голос стал низким, опалым: — Агния-почтальонша вот вручила…

В простом небольшом кабинете директора комбината, в котором ничего не было лишнего — шкаф с книгами да шкаф с породами руды, на полках которого глыбились всевозможных расцветок, оттенков и блеска куски, — сейчас стало тихо, и Кунанбаеву показалось, что ему просто заложило, запечатало уши, когда он брал белую знакомую бумажку: за дни войны повидал извещения — вестники бедствия, горя, несчастья. Кому теперь? Сердце Кунанбаева будто кто-то невидимый подтолкнул, смешал заведенный ритм, и сознание опалило — обожгла догадка: «Уж не с братом ли? Кабжешем… Асынбеком?.. Один в Казахской дивизии воюет, другой…»

— Это о Константине… — проговорил Андрей, видя, как дрожащей рукой взял извещение Кунанбаев, и на лице сквозь смуглую кожу проступила бледность — безжизненная, мертвая.

— О Константине? — отозвался Кунанбаев, еще не веря услышанному, разглядывая извещение, вчитываясь в него. И когда дочитал, ощутил на языке наждачную сухость, а голова, почудилось, была до нелепости пустой, даже, казалось, гудела, резонируя. «Что говорить? Что скажешь?» — с трудом думал и не знал, как поступить с извещением, держал его в руке, на весу.

— Два дня лежит в кармане, — тихо продолжал Андрей, — и не могу сказать… Ни матери, ни отцу, ни Кате. И не только потому, что трагедия, убью, не знаю, что будет, — а вот… проклятый барьер! — Он пристукнул кулаком по груди. — Барьер!