Николай Горбачев - Белые воды

Клетьевая, с железным лязгом остановив подъемник и узнав парторга, поздоровалась, поинтересовалась: «На какой горизонт, Андрей Федорович? На одиннадцатый?» Бросил короткое «да», давая понять, что не намерен разговаривать, и мрачно примолк: в сумраке, в слабой освещенности — электричество да и электролампы экономили — ему показалось, что клетьевая понимающе улыбнулась, спрашивая его о горизонте. «Вот и эта, пожалуй, причина, — недобро подумал он, держась за перекладину, — клеть, скользя вниз, покачивалась, скрежетала. — Знают не только комбинатские, но, верно, весь город, и посмеиваются: волочишься за Катей, да, мол, еще за женой брата… Что делать? Что?! «Не знаю… но… должно, работать», — сказал Устюжин. До-оо-лжно!..»

По доставочному штреку к северному десятому блоку идти было далеко и трудно: штреки освещались плохо, дощатые щиты лишь кое-где прикрывали водосточные канавы, и он шел по шпалам узкоколейки, слабо различавшимся, то и дело спотыкался, оскальзывался, не всегда попадая на мокрые поперечины. В водостоках шумела вода, с кровли капало на брезентовку, за шею, иногда окроплял целый фонтан, — пробивались напористо подземные струи. Все свидетельствовало о недавней трагедии, о том, что заливала, гуляла здесь вода Филипповки. Реденький свет карбидки терялся в двух-трех метрах, гасился сырым, промозглым туманом, и Андрею в какие-то минуты казалось, что он шел в бесконечную глухую и беспросветную даль. Но чем дальше он уходил, тем беспокойнее становилось у него на душе, тревожнее и неуверенней, и теперь уже ему являлась мысль, что хорошо бы даже, чтоб он так и шел в бесконечность, в эту неведомую даль, и хорошо бы не встретить, разминуться, миновать тот северный десятый блок, куда он теперь шел.

Но он не достиг блока, в котором работала в ночную смену Катя с бригадой. Он успел дойти до поворота; по вспомогательному штреку надо было пройти с полкилометра. Штрек был плохо очищен после проходчиков-шахтостроителей, после затопления — теперь, в это трудное военное время, не до конца завершали подготовительные работы: обнаружилась богатая рудная жила, и ее с ходу начали разрабатывать, махнул рукой на то, что шахтостроители что-то недозавершили, не закончили, не навели лоск после затопления. Нужен свинец — и только. Здесь сейчас валялись крепежный лес, сбитые в кучу вагонетки, кое-где глыбились отвалы породы, — идти стало еще трудней.

Гулкие, пересекавшиеся голоса он услышал, пройдя от поворота по штреку всего с полсотни шагов; увидел и мерцающие тусклые огоньки, словно бы хаотически плывшие в далекой темени. Андрей придержал шаг — кто бы это? А потом и вовсе остановился, прикрутил карбидку. Постепенно огоньки подплыли ближе, стали различаться и голоса, и он понял, что это были женщины, осветил лампой — и увидел Катю и всю ее бригаду, поздоровался.

— К нам, товарищ парторг? — спросила, щурясь и останавливаясь сбоку, маленькая, в замызганной робе Мария Востроносова, сверкнула синевато-белыми в свете карбидки зубами.

Он не ответил на ее вопрос, будто не расслышал.

— Ну, как отработали смену? — глуховато и в напряжении спросил он, обращаясь ко всем, подсознательно боясь взглянуть на Катю, стоявшую впереди Востроносовой. И понял, что спросил глупо, лобово.

— Не уходили-от, пока норму не дали, — ответила полная, обхвата в полтора, Дуся Демина, трудившаяся в шахте взамен ушедшего на фронт мужа-крепежника. Лицо ее и сейчас, в, свете карбидки, было чистым, белым, точно налитым. — Ежли вы, Андрей Федорыч, туда, на наш участок, так эвон отладили! Газище наизнанку-от выворачивает…

— Да, туда нельзя. По газенку выбирались, — подтвердила Катя, наконец подав голос. В негромком тоне ее словно бы почудилась успокаивающая теплота. «А может, она и не смотрела тогда, на митинге, укоризненно? Может…» — мимолетно мелькнуло у Андрея.

— Значит, норму дали? Молодцы! — уже увереннее похвалил он.

— А чё ж? — вновь взблеснула зубами Востроносова. — Подписались никак под фронтовым тем заданием! С рабочего места ни ногой, покуда эту норму не дадим. Так, девки?

— Оно так… Руда, вишь, пошла победней, будто ее сам леший слизывает, — опять подала голос Дуся. — А мой письмо прислал: давай ему свинца больше, фашистов, грит, бить.

— А ты задом-от, Дуська, поболе поворачивай на подкидке, глядишь, он, свинец-от, и прибудет! — ядовито подпустила Востроносова.

— А ты подолом не тряси, Востроносова! — огрызнулась Демина. — Пыль токо разводишь…

— Ладно, бабы! — остановила Катя расходившихся в перепалке подруг по бригаде. — Лучше о деле, хотели же! Тут вот оно, само начальство…

— И то верно, бабы! — озорно осклабилась Востроносова. — Война войной, а попеть бы, поплясать.

— Перестань балабонить, — оборвали ее, — чё говоришь-от? Катерина скажет.

— От Сталинграду-то поперли, — в самый раз праздник!

— Эх, Маруська, туесок без затычки!

— Боишься, Макар Демин прознат? — не отступала Востроносова. — А как вона в газенке Илью Ногаева придавила — мужик памяти лишился.

От души женщины грохнули, даже Катя — Андрей видел — не удержалась, рассмеялась, лицо разгладилось, расцвело. Историю эту знали. Бригадные крепежницы как-то не доглядели слабину в крепеже, участок кровли сполз, обрушился; по счастливой случайности не придавило Демину — ее только откинуло в газенок, и она всей своей мощью угодила в нежданно-негаданно оказавшегося в газенке слесаря Ногаева. Не очень-то крепкий физически, белобилетник, Ногаев действительно еле отошел, оклемался, думали поначалу — дело простым не окончится, мол, поломаны ребра, однако все в конце концов обошлось.

— Шелудиве порося и в петровку околеват, — незлобиво отмахнулась Демина.

— Давайте выкладывайте, что там у вас? — решив взять инициативу, сказал Андрей; этот случай, какой припомнили теперь женщины, в общем-то грустный и смешной, взвеселил его и развеял мрачноватый настрой — Макарычев тоже посмеялся. — Так пойдемте, доро́гой и расскажете, что у вас, раз в забой нельзя.

И пошли, и Андрей Макарычев оказался в середине, он это не столько видел в тусклом свете карбидок, сколько чувствовал — горнячки окружили его плотно, стараясь идти по шпалам, и он подумал даже: случись поскользнуться, они бы не дали упасть. Рядом он слышал и шумноватое дыхание полной и грузной Деминой, и семенящие шаги малорослой Востроносовой — чаще, чем у других, всшаркивали брезентовые штаны. В рыжеватом сумраке лица Катиного он не видел, когда она заговорила, — она шла чуть впереди, и только видел белевшую из-под каски косынку, под которую были забраны сзади волосы. Представил: они у нее — темные, с сизоватым отливом, алсуфьевской породы, бравшей многое, верно, от джунгарского начала, а вот лицо у нее не было похоже на степняцкое, монголоидное — узкое, ровное, с бледным «северным» отпечатком.