Николай Горбачев - Белые воды

«Эх, мать, мать! — жалостью шевельнулось под сердцем. — Хоть и не одна ты, — вон за две сотни свинцовогорцев получили такие же похоронки. А жалко, до боли жалко видеть, как ты притихла после той похоронки на Васьшу. А что же теперь, что же теперь делать? Как тебе сказать о Косте? Как?! Тебе и Кате?..»

За эти два дня он только в делах, в суете забывал о том, что в кармане его гимнастерки лежало извещение, в котором значилось: «Пал смертью храбрых в боях за нашу Родину…» Похоронен в каком-то Дубровно Смоленской области. «Пал смертью!.. Пал теперь Костя Макарычев… Ма-ка-ры-чев! Брат же, брат!»

В минуты, когда между дел вдруг прорезались эти мысли, он чувствовал реально, как под левым грудным карманом, у сердца, жгло, будто там был прилеплен горчичник, и острое жжение прихватывало сердце, мутило в голове, и он, если оказывался рядом графин с водой, пил жадно, большими глотками, хотя и вовсе не хотел пить, не ощущал вкуса воды. Второй день после того, как почтальонша Агния Антипина отдала ему извещение, он не знал, что делать, как быть, как развязать этот внезапно возникший страшный узел. Он даже думал: зря тогда взял извещение, но и сознавал, что поступил автоматически, не думая, не подозревая, что после вызреет это для него в непреодолимое моральное препятствие. Матери сказать, отдать ей извещение? Он с содроганием думал о сцене — какой тяжелой окажется она и что будет с матерью? И все равно ведь не скроется: передал извещение ты, у тебя оно оказалось… А почему? Почему? Попробуй объяснить, — нет, не матери, а отцу? Тот не скажет — скажи он, все проще было бы, можно было бы объяснить, а он промолчит, но подумает, подумает не в пользу его, Андрея… И от этого теперь в душе поднималась злая, крутая волна недовольства собой: «Зачем, зачем так сделал? Почему взял извещение? А Кате?.. Тоже ведь не скажешь, не повернется язык, — ей услышать от тебя такое известие равносильно двойному удару! Подумает: сознательно взял на себя такое гнусное дело — нанести самому удар, да еще чем — известием о Косте, брате… Бра-те-ее! И выходит, со всех сторон ты влип, со всех сторон обложил сам себя, — что делать, не знаешь. Вернуть назад извещение Агнии, пусть сама вручит Кате, тоже нелепо, глупо: держал два дня, и — на тебе. Не объяснишь же ты ей всех своих сомнений, терзаний? Парторг, а вот какие глупости, — глупости жизни! И потом — у Агнии не удержится за языком, не преминет поведать, что извещение уже побывало у тебя, Андрея Макарычева: ей ведь на роток не накинешь платок! Да, обложился, обложился! Сам, будто заяц, сунул голову в силок. Сам!»

Он представлял, рисовал в воображении разные варианты того, как все произойдет, решись он все же сказать об извещении матери, отцу или Кате, — выходило тяжело, жутко, и он отметал очередной вариант как несовершенный, явно негожий. Он и в это утро торопился на рудник только потому, чтобы встретить, увидеть Катю еще там, в забое, однако не знал, не представлял, что это даст, — его толкала лишь внутренняя, скорее даже зыбкая и вместе с тем отчаянная решимость: авось при встрече с Катей возникнет неведомая ситуация, возможные обстоятельства… Сознавал — соломинка для утопающего, и он хватался за нее.

Улицы были пустынны, горняки и свинцовики еще не вывалили из домов — до утренней смены оставалось больше часа, — молчали и черные раструбы репродукторов на столбах. Кизячным дымком натягивало от труб: за эти годы войны высотки и горушки, окружавшие Свинцовогорск, порядком пообчистили — рубили тальник, карагайник на дрова; доступные склоны ближайших горушек оголились, полысели. С дровами выходило потуже, и кое-кто подтапливал и кизяком. Дымок растекался сладковато-приторный, кружил заметью и без того разгоряченную невеселыми думами голову Андрея. Потемнели избы — некогда да и нечем было их подправлять и обновлять, покосились, подопрели заборчики, пустовато выглядели многие дворы: кой-какие, верно, ставшие ненужными за военные годы постройки разобрали на дрова, спалили.

Мало-помалу и этот кизячный дымок, успокоительный, домашний, город, приглохлый в утренней рани, далекий от боев, от фронтовой трагедии многих больших и малых его собратьев, но город — Андрей Макарычев это знал доподлинно и точно, — живший ощущениями и болями войны, ее неудачами и победными радостями, отвлекали Андрея от горьких размышлений, вызывали в памяти живые картины, еще больше роднившие, распахивавшие его душу и сердце и к людям, и к городу его молодости, и даже первой, беспокойной, несчастливой его любви. Он припомнил: лютой и в Свинцовогорске была декабрьская пора, не только под Сталинградом, и когда газеты и радио оповестили об успехах, о том, что наши войска наступают, окружили врага под Сталинградом, на улицах Свинцовогорска в трескучий мороз принялись жечь костры — горели в безветрии, как факелы, в разных местах, и женщины, возвращавшиеся со смен свинцового завода, обогатительных фабрик, поднимавшиеся из шахт, в хмельной радости плясали вокруг огня. Костры горели не одну ночь: свинцовогорцы в удали, лихой, безудержной беспечности, точно бы махнув на все рукой, сожгли многие заборы, разгородив палисадники, оголив свои дома. На второй день Андрей Макарычев был свидетелем сцены: трясущийся, испуганный начальник пожарной охраны Жакынбаев влетел к секретарю горкома, хлопнул малахаем об стол.

— Пожар может! Гореть может! Штраф, говорю, будет, — хохочет, смеется, — целый улица!.. Жакынбаев тушить — вода бочках замерзла. Жакынбаев отвечать будет?

— Да, товарищ Жакынбаев, пожар случится, отвечать будете, — просто сказал Куропавин. — А людям запретить радоваться не можем: победа под Сталинградом. Понимаете? И сам бы запалил — аж до неба, если бы помогло и дальше бить и гнать немцев!

Да, невиданная победа на Волге, грандиозный «котел», пленение многих десятков тысяч немецких вояк, их фельдмаршала Паулюса, и рядом… такая трагедия, такое горе, оно коснулось близких, дорогих ему, Андрею, людей, коснулось его самого, к тому же так глупо, нелепо осложнило его положение. Впрочем, он тут же обругал себя: «Осложнило!.. Ерунда какая! Главное — горе случилось! Как перенесут его мать, Катя? Как?!»

В бытовке, в небольших двух комнатках, отведенных для переодевания, ему принесли брезентовую штормовку, резиновые сапоги и каску, карбидную лампу. Спросив дежурную, скорее автоматически, не выходила ли на-гора ночная смена, он, уже одетый в жесткую потертую спецовку, двором прошел ко входу в штольню. Над бетонным проемом механически, в сотый раз прочитал написанное черной краской: «Новая штольня. 1942 г.». Из слабо освещенного, сумрачного проема дохнуло сыростью, глухота подземелья знакомо стиснула тело под спецовкой. На рудном дворе, у ствола шахты, оказалось пустынно, он вызвал клеть по телефону — железный массивный и облезлый аппарат висел на щитке — и сквозь усилившееся беспокойство подумал: «Значит, застану еще всех на месте, в забое».