Николай Горбачев - Белые воды

Подъезжая сюда, Куропавин еще не знал, как поступит, пойдет ли по баракам или получится как-то по-другому; родившаяся там, на рудничном дворе, — обратиться к людям, каким он поспособствовал в критическую минуту, — мысль эта теперь уже не казалась такой очевидной и бесспорной: все-таки многие, ему было известно, пристроены, работали, значит, заняты, в бараках мало кого сыщешь.

Ему просто повезло: машина только въехала на комкастую, перемешанную у бараков землю, схватившуюся поздней приморозью, как увидел вышедшего наружу с ведром мужчину, от ветреной, свежей потяжки сгорбившегося под фуфайкой. Что-то знакомое почудилось Куропавину в испитом и костлявом человеке, и он дотронулся до руки Касьяныча, и тот остановил машину. Мужчина щуристо из-под рыжеватых ресниц разглядывал Куропавина, вышедшего из машины и направившегося ко входу в барак. И узнали друг друга.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, товарищ Куропавин! Посмотреть, как живем? Не хоромы, но можно… Ить время какое!

Испитое лицо было выбритым, чуть даже посвежевшим, и Куропавин невольно представил его, бившегося в кашле в кабинете начальника станции Локоть с мальчонкой на руках, канючившим бесцветно: «Папы хочу… Па-а-апы!..»

— Заходите, будем рады! — возвращая Куропавина к реальности, сказал мужчина, звякнув ведром и делая движенье открыть дверь в барак.

— Нет, другое привело… — отозвался Куропавин. — Прорвала Филипповка плотину, шахту затопила. Люди нужны, помочь в несчастье.

— Вона што! — Напряженная гримаса, скользнув по лицу, застыла. Он секунду думал, потом шатнулся костистой в ватнике фигурой к шоферу: — Давай, друг, подуди.

Сипло, то длинно, то коротко, разливал свои звуки в сыро-холодном воздухе клаксон, и вскоре из бараков первыми повыбегали ребятишки, окружили машину, Куропавина с тем костистым мужиком, и когда собралось десятка полтора, тот сказал:

— Айда, пацаны, назад, родителев своих скликайте, мол, секретарь Куропавин — знаете — приехал, мигом просит всех… Ну!

И опять не ожидал Куропавин: люди высыпали из бараков, подходили, тесно сбивались, здоровались, на ходу одевались, — толпа в считанные минуты собралась большая, подходили еще, все больше женщины. И Куропавин ощутил какую-то теплинку, внезапно проклюнувшуюся сквозь еще не угомонившуюся, перекипавшую сумятицу, — будто чуть прожег, засветился лучик веры. И заговорил:

— Несчастье на комбинате, товарищи. Филипповка прорвала плотину, затапливает шахту «Новая», какую должны были пустить в эти дни. Под угрозой свинец для фронта. Надо срочно остановить стихию, восстановить дамбу. — Сделал паузу, и когда снова заговорил, понизился голос: — Было, товарищи, на станции Локоть… Город принял вас, выручил… Теперь обращаюсь к вам. На вас надежда. Все, кто может… Лопаты, носилки, корзины — все пойдет. Вот так, товарищи. Что больше говорить?.. Жду через пять минут.

…Толпа людей с лопатами, качавшимися над головами, с носилками, корзинами, плотная, вытягивавшаяся в довольно организованную колонну, будто воинский строй, свернула на Вокзальную улицу, удалялась, а сзади все прибывала, росла, к ней присоединялись новые люди, будто вытягивались из бараков. И Куропавин, стоявший возле машины, старался унять щекотные наплывы и сознавал, что не может пока пошевелиться, сдвинуться с места: скользкий комок непрочно держался в горле. И в пелене ли, застившей взор, иль оттого, что было уже далеко, он не видел, как впереди колонны вышагивал худой, костистый человек, с кем столкнула судьба тогда на станции Локоть и кто первым вышел навстречу тут, в Быструшинском лагере.

Гошка Макарычев пока не знал, что пройдет всего несколько минут, и он вознесется на седьмое небо.

Возвращаясь со смены, шагая по хрусткому насту — вечерние зори держались свеже-леденящими, ноздрястый, подтаявший за день до узорчатых, но не отмытых кружев снег к ночи пристывал, порохом крошился под ногами, — он миновал рудничную контору, мельком услышал репродуктор — передавали о нашем наступлении, боях под Харьковом, — останавливаться не стал, хотя там толпились люди, лишь с рассерженностью подумал: «Вот никак не возьмут, силенок, што ль, мало! А какой же это, должно, город, не чета, поди, Свинцовогорску?» И Гошка сплюнул в бурт слежалого, будто застывшая пена, снега.

На душе у него, однако, было скверно, и он знал, откуда такое взялось: крепко, видать, прихватило Петра Кузьмича Косачева, хворает, не получается, как еще недавно мерекалось Гошке — одолеет вскорости болячку, встанет дядя Петя, вернется их знаменитый бригадир, скажет привычно: «Здорово-от, ребятушки, начнем ужо!» Все из-за этой болезни они запустили: на рябчиков всего-то по первозимку вырвались раз-другой, а потом и вовсе затор получился — не встает Петр Кузьмич, да и как знать, что получится дальше, по весне, начнут ли, станут ли харьюзовать?

Вчера, уже поздно, Гошка заявился в дом Косачевых, да, выходит, не первым оказался: до него уже успел побывать Макар Рожков — правая рука Петра Кузьмича, а теперь из-за болезни бригадира исполнял он все главные обязанности — бурщика, отпальщика. Лежал Петр Кузьмич на деревянной кровати в горнице, на подбитых высоких подушках, и ровно бы что-то незнакомое, чужое померещилось Гошке в первую минуту — вроде бы и поменьше стал, подсох, поморщинилось, стянулось лицо, запали небритые, в редкой ости щеки. И покашливал он надсадно, будто что-то сидело внутри, вцепившись, ровно клещами, и не желало отпустить, выйти наружу.

И брала Гошку робость вот от этих горьких впечатлений и точно бы гнетом, мрачным и тяжелым, ложилась на душу.

— Пришел, дядь Петь… Ну, што вы тут? — подступил Гошка к кровати, ступив мимо Евдокии Павловны, возившейся у печи. Выложил на табуретку, у изголовья, на которой стоял чай, пяток кедровых шишек, рамку сотового меда.

— А-а, ты… — отозвался Петр Кузьмич, шевельнувшись, будто желая разглядеть пришедшего Гошку. — За гостинец спасибо. Откель такой-от клад?

— Один таловский кореш угостил, — соврал Гошка, проталкивая толокняную спеченность в горле.

— Знать, водится еще… Война войной, а вона — мед! Да тока бы себе оставил — мне на што?

— Тот кореш для вас, дядь Петь, и передал. Сказал я ему, што вы… прихворали.

— Вона што!.. — удивился бурщик, словно бы не веря словам Гошки. — Коли так, послажусь-от. Ладно-от!

Гошка же и в самом деле врал. Решение принести в гостинец Петру Кузьмичу меду возникло у него после рассказа Тимши о своем знакомом с Таловки, у кого держались пчелы, чей отец — белобилетник с растечным бельмом на глазу — не попал на фронт, успешно правил пасеку, а мать придерживала мед до зимы и весны, продавала его в сотах и в развес, а больше же занималась меновой, обдирая, как понял Гошка, «вакуированных», прибирая загребущими руками барахлишко, какое те отдавали, лишь бы добыть малолетнему, а то и больному ребенку несколько ложек меду. Гошка вскипятился, будто самовар: