Николай Горбачев - Белые воды

С такой щекочущей усладой накатывалось предчувствие — он, Гошка, вырастет в глазах всех окружающих, его будут чтить — паря-то получается ладный, путевый, и все тут! Недаром в бытовке Андрей-брательник обошелся с ним как с ровней, порасспросив о доме, сказал серьезно и солидно: «Ты уже доглядывай за матерью с отцом — по душе-то вся опора сейчас на тебя…» И Гошка понял хорошо, что Андрей имел в виду: горюют родители — об убитом Васьше, о сгинувшем Косте. У самого Андрея не заладилось с родителями и с домом, редко, наскоками бывает; не получалось и по «женской части», и хотя Гошка считал, что Макарычевы должны рубить узел, одним разом, и все надеялся, пригадывал — скажет брательнику такое напрямки, в открытую, но всякий раз, когда встречал Андрея, взглядывал ему в глаза, решимость ровно бы подтаивала, плавилась: кто-кто, а он-то еще раньше, мальчишкой, тянувшийся к брату, когда тот приезжал на каникулы из института, после — вернулся из армии в комсоставской форме с шитой золотом звездой на левом рукаве — замполитрука, видел в глуби, в черных зрачках брательника постоянную, неутихавшую боль. И Гошка разом же, против своего желания, вдруг чувствовал: у него возле сердца, а может, в самом сердце начинала тонко и тоскливо ныть неведомая жилка, ожогисто мерекалось: «Ну как бы такое у тебя с Розой?..» Нет, не просто у них, Макарычевых, ладилось с любовью, не просто. Вон хоть бы и у Васьши — покатался да погонялся два года за Танькой Зюковой, на стройку УльбаГЭС прилетала да так же и улетела — до Кавказу-Грузии, грят. Вдогонку Васьша-тихоня бегал за ней, да вернулся молчаливым, примиренным, а дома, в Свинцовогорске, Нюрка, дочь старшего брата Афони Халина, бурщика-стахановца, невестившаяся, звонкоголосая на посиделках, вся тугая, будто взведенный лук, порывалась в день отъезда Васьши кинуться с «камень-носа» на Соколке — укараулили, не позволили загубить душу. Что бы уж дальше вышло-получилось, неизвестно, если б Васьшу не призвали в Красную Армию, не уехал из Свинцовогорска — с глаз долой.

А теперь новое: слушок, что дымок, пополз, будто брательник Андрей запутался, связался с их постоялкой, эвакуированной учительницей, которая вроде бы и красивше Катерины, а уж имя-то смешно-невиданно — Идея… Гошке с самого начала в ней что-то не пришлось, хотя и не мог в точности объяснить даже себе, что тут было, — женщина как женщина, не белоручка, на топливном дворе даже работала; не принял ее Гошка неведомым чутьем. Однако видел: мать была с ней ласкова, добра, даже угодлива, и злился, бурчал по-макарычевски, мать же строжилась в ответ, отбривала: «Нишкни, мал еще встревать!»

Не так уж он и мал, чтоб не понимать, что происходило, не видеть «кутерьмы», говоря словечком вот Петра Кузьмича, шагавшего впереди по темному штреку, и ничего, Гошка еще встрянет, накопится, вызреет у него решимость, скажет брательнику Андрею, хоть и парторг, и старший, но и Гошка ныне — не какой-то там подлеток, а стоящий бергал, рабочий человек, значит, и сила, и ответственность дадены ему за все; вон, как Петр Кузьмич, — спуску никому не дает, накидает любому вопросиков.

То, что он подумал о Розе, что мысль о ней связалась так неожиданно с судьбой Андрея, — ну как бы такое у тебя с Розой? — теперь вселилось подмывающим беспокойством, ноюще-сверлившим, и в спрессованной черноте штрека, в журчливой под ногами воде, безвестно куда стекавшей по прикрытому досками желобу, он в напряжении стал думать — отчего бы такому беспокойству взяться? Оттого что уехал с подарками Садык Тулекпаев, ее отец, да и тоже, как о Косте, ни слуху ни духу… Или от другого?

Приладив соскальзывавшую на поясе карбидку, чтоб она не отстукивала, не била по ноге, Гошка, силясь, начал доискиваться в уме, как он переключился на думку о брательнике Андрее; связь, которую он старался выявить, не давалась, ускользала, и Гошка в настырности тверже ставил в рассеянных, скакавших бликах света ноги на осклизлые доски, прикрывавшие желоб, и упрямость копилась в нем, вспухала как нарыв.

Штрек заворачивал, делал пологие изгибы по какой-то неведомой прихоти; людей не было, лишь в одном месте они пересекали порожняковый штрек, и Петр Кузьмич, обернувшись, рукой в голице дал знак — шел состав, и они все трое молча прижались к щербато-сырой стене. Утробно-дальний поначалу, гул нарастал валом, и с оглушающим металлически-лязгающим грохотом пронесся мимо приземистый электровозик, ссекая сверху, над дугой, текучий ручеек искр.

И точно бы от этого шуршащего, калено-бегущего звука над дугой — Гошке он услышался отчетливо в лязгающем грохоте пустых вагонеток, — от ударившей в лицо сырой вихревой волны Гошка вдруг ощутил внезапное просветление, тотчас в голове его связалось ускользавшее и будто утраченное: ну конечно, вот где гнездилось его беспокойство, — он слишком уж вознесся, представляя свое недалекое будущее, то, как станут его уважать, какую обретет популярность. Его окатило изнутри стылым парком: раскудахтался, как та несушка, а яичко-то либо будет, либо нет. А главное, что сейчас заставило его похолодеть, хотя шли они споро, встеплились: ну как Роза еще больше станет стесняться, а то и совсем замкнется, отринет его? И, обожженный этим явившимся ему выводом, шагая снова по штреку — порожняк унесся, лишь притупленный гул исходил снизу, от путей, цокали металлически, с протяжкой рельсы, — Гошка живо припомнил те случаи, когда Роза, будто вспугнутая серна, пряталась, не хотела его видеть, — ему стоило долгих усилий, безуспешного посещения Тулекпаевых, пока Роза вновь «оттаивала», отваживалась с минуту-другую остаться с Гошкой, и ему странно было слышать после таких размолвок ее чудные упреки.

На Первомай сорок первого года, когда они еще не догадывались, что живут в последние мирные недели, что год этот уже начал незримый отсчет военному времени, что он скоро, совсем скоро повернет круто судьбу и их, школьников, и близких им людей, они почти всем классом пришли на Соколок, откуда город в котловине обозревался рассеченным речками Филипповкой, Тихой, Быструхой на геометрические фигуры самой разной конфигурации; вздымались в небо карандашно-острые трубы свинцового завода, обогатительных фабрик, дощатые конусы рудничных копров, будто одинокие гигантские зубы жались к оголенным отрогам гор. Разбрелись все по каменистой тверди площадки, среди красноватых кустов карагайника, кривых приземистых сосен — искали подснежники; взбирались на скалистые утесы, на лишаистый «камень-нос». Гошка удачливо отыскивал подснежники под козырьками валунов — в тени их еще держался ноздрястый снег, — раздавал девчонкам упругие букетики с лаково-белыми цветочками. Букет побольше поднес Розе, и та, зардевшись тихим, робким огнем, окрасившим смуглые щеки, потупившись, приняла цветы. Потом на открытой каменистой площадке, встав в круг по двое, играли в «третьего лишнего» — взрывались над Соколком смех, возгласы, пронзительные вскрики девчонок, топот ног. В запальном беге — Гошка видел перед собой лишь Гриньку Тюрина, которого настигал и вот-вот готов был достать рукой, осалить, — поскользнулся, влетел в пару, где стояли Маша Малавина, второгодница, угреватая, некрасивая, и Роза Тулекпаева: губы, нос Гошки влепились в шафранно-теплую щеку Розы… В помрачении от жара и испуга он отшатнулся, но ребята засмеялись, кто-то даже улюлюкнул, свистнул пронзительно, и Роза, закрыв лицо руками, заплакала — тряслись жалко и горько худые плечи под платьем, слезы просочились между стиснутыми в ладошки тонкими пальцами. Девчонки окружили ее защитной стеной, гусынями зашипели на ребят, шумок пригас, и Гошка, в растерянности озираясь, бубнил; «Получилось… Нечаянно, ну… честное комсомольское! Если бы нарошно…»