Николай Горбачев - Белые воды

Каменистые, твердые комки давили на ребра, на позвоночник сквозь брезентовку и фуфайку, однако Гошка, растянувшись, закрыв глаза, лежал бездумно, чувствуя уже налившую тело тяжесть. В полутемноте совсем рядом сидел Петр Кузьмич — натягивало кисловато-крепким дымком «турецкого табака» фирменного косачевского производства.

— Дядь Петь, по шишкам бы по последку сходить, — сказал Гошка, чтоб взломать какую-то уж больно заглохлую, будто даже и непривычную тишину. — А то снег, гляди, ляжет.

— Знамо, как хорошо бы, Гоша, да, поди, не выходит.

— Чего, дядь Петь? Отстоим смену — и недалеко, к Гоновой бы…

— Слыхал же, сквозную вахту с отцом твоим будем стоять.

— То когда еще! Пока в ватержакетном обсудят!

— Чё когда? Седни и обсудят-от, Андрей Федорыч сказал.

Откуда-то из темноты послышался удивленный голос Лехи:

— Кажись, вода!

Он, должно быть, устроился впереди всех, у выхода из забоя, — там тотчас, вслед за его голосом, забегало, заскользило пятно карбидки.

— Какая вода? Чё, Леха, буровишь? — отозвался скрипуче Макар Рожков.

— Вода и есть! — звончей, сквозь гундосливость и теперь беспокойней возвысился голос Лешки Сырнова. — Сюда течет, прибывает, да шибко!

Встревоженно встал со своего места Петр Кузьмич, прошел вперед, и его карбидка понизу заюлила метрах в пяти. Поднялся и Гошка — на языке его вертелось желание съязвить, уколоть Леху, мол, когда успело присниться-пригрезиться? Намекнуть на его слабость: где приткнется — и, будто сурок, уже спит. Да Петр Кузьмич опередил, в непростой раздумчивости произнес:

— Ить верно, вода… Постойте! Послушать надо.

И Гошка услышал, как и другие: казалось, беспрерывный накатный шелест тек, усиливался внизу, по поду штрека, а выше, заполняя весь штрек, шел гуд, басистый, вибрирующий и слитный, будто вершился отдаленный, нескончаемый гром. Все они сгрудились, светлые пятна карбидок елозили, останавливались, и они все видели теперь воду: она текла широкой лентой по всему поду, заметно прибывала, мутно-лоснившаяся, живая, обтекала их ноги, устремляясь туда, где стояли перфораторы, «козы» с забурниками, лежали шланги, где почти был обурен забой.

— Может, прорвало где трубу… — как бы про себя высказал догадку Петр Кузьмич.

— Столько воды не пойдет, Кузьмич, — мрачно подал голос Макар Рожков. — Труба она и есть труба.

— И то верно! — согласился бурщик. — Так чё? Не дадим ей в забой пройти. Давай все за лопаты, закроем-от вход. Порода, вишь, в самый раз сгодилась… Завсегда так: не было бы счастья, да несчастье-от помогат!

И они быстро и молча разобрали лопаты, стали забрасывать породой штрек. Споро росла перемычка, прочная, надежная, однако и вода впереди нее, в темноте, недалеко и хило пробиваемой светом карбидок, прибывала, поднималась.

Прошло, возможно, часа два — они не могли бы ответить точно, — и вся порода, на которой они сидели, коротая перерыв в работе, сейчас глыбилась солидной насыпью, а по ту сторону барьера вода поднялась значительно, захлестывала за голенища резиновых сапог — ледяная, хватавшая за сердце.

— Все, ребятушки, — сказал Петр Кузьмич, — будем-от выбираться.

И во все прибавлявшейся, живой и двигавшейся воде они побрели, заплескивая в сапоги, по темному и глухому штреку, в неисчезавших шелесте и гуле, светя перед собой карбидками, — маленькая, сбитая тревогой и безвестностью группка.

На рудничном дворе Куропавин оказался в тот самый момент, когда из штольни по пояс мокрые, грязные выбрались Кунанбаев, Макарычев, Сиразутдинов, шахтостроители, — выбрались молчаливые, подавленные и случившимся, и, верно, тем, что были мокрыми и теперь продрогли в холодном, промозглом воздухе квелого дня. По залитому мутной водой двору Куропавин от машины пошел им навстречу.

— Как с людьми? Горняки вышли?

— Успели… Тут все в порядке, — морщась, сумрачно ответил Кунанбаев. — Бригаде Косачева досталось… Они все же воду не пустили в свой забой, перекрыли, завал устроили.

Должно быть, говоря об этом, Кунанбаев искал сейчас хоть маленькую моральную отдушину, чтоб легче воспринять случившееся. На свал строительных отходов, еще не убранных, громоздившихся у глухого зева штольни, молча опустился Сиразутдинов, закуривал — мокрые руки тряслись, и папироса, тоже сырая, не горела. Макарычев, не обращая внимания, что в сапогах швыркала вода, подошел, сказал:

— Воду надо останавливать, Филипповку укрощать.

Все бушевало, перекипало смерчем в душе Куропавина, не утихомирилось, как он ни призывал себя к разумности, спокойствию, пока мчал сюда в машине, и сейчас по виду — нелепому, расхристанному — этих своих товарищей, руководителей комбината и шахтостроителей, тоже подступивших сюда, он понял, что случившееся, о чем думал до этого, — может, не так все страшно, нет катастрофы? — выходило ужасным, разрушало планы, перспективу открыть шахту к Ноябрьским. «Забыть о Филипповке, о плотине? Не проверить? Не заставить — еще и еще раз все выверить — выдержит ли? Конечно, молчала, — целые годы! Усыпила бдительность… Что враз, в какие-то часы набрала буйную силу — не оправдание. Не-ет! Что ж, теперь все сразу и отзовется и отольется тебе».

Передавливая бушевавший в душе смерч, сказал:

— Давайте все в бытовку! Переоденьтесь прежде. Потом — к плотине. Туда — трактор шахтостроителей, какие есть машины в городе — тоже туда. Мобилизуйте конный двор — подводы, тачки, носилки, корзины… В леспромхоз, к Субрятову, — щиты, какие есть, бревна… А я людей поеду поднимать. Через час буду на плотине.

…Он заехал в горисполком. Председатель Сабеков, демобилизованный после ранения, носивший еще командирскую форму, уже знал о случившемся; с ним быстро договорились, чем город может помочь в укрощении Филипповки — передадут обращение по радио к домохозяйкам, старикам, снимут часть повозок, на которых развозят хлеб по магазинам, свезут на рудник наличные пожарные помпы, насосы.

— Сейчас разберемся, что еще можем, — тряхнул пустым левым рукавом гимнастерки Сабеков, черноликий и симпатичный, и Куропавин уехал, чтоб не мешать: знал, что тот сделает все предельно быстро, сделает четко, максимально возможное.

В машине кинул Касьянычу:

— К Быструшинскому лагерю.

И тому не надо было дополнительно пояснять, что это значило: тогда, зимой, эвакуированных с эшелона, какой пришел со станции Локоть в Свинцовогорск, разместили с трудом по домам горожан, в складских помещениях, а главное — на пустыре, за Быструшкой, люди сами ставили бараки из запасов досок, бревен, что оказались в леспромхозе; нашлись и такие, кто вручную распиливал и бревна; за зиму и лето на пустыре вырос целый барачный поселок. Люди, попавшие в злосчастье, сорванные с насиженных мест, заброшенные ветром войны сюда, в бараки, обихаживали их как могли. Субрятов, довольный, что в леспромхозе дела пошли, как он говорил, «на пять», возможно, первым и назвал барачный поселок «Быструшинским лагерем». Суетился, активничал Субрятов с «лагерем», будто даже преобразился, дыбил, выставлял горделиво усохлую грудь, когда поминали добрым словом «лагерь», непостижимо выросший, приютивший в лихолетье людей.