Николай Горбачев - Белые воды

Он не обратил внимания на то, что позади его окликали, слышал и не слышал какой-то женский голос, но мало ли кого звали, кого это касалось? Заскрипели, завизжали рессоры дрожек по деревянному мостку; должно, Мухортка затянул шаг, дрожки задержались, и Андрей Макарычев более явственно услышал оклик, оглянулся и увидел на пустой улице Агнию Антипову: неуклюже махала, делала знаки — погодить. Придержав лошадь вожжами, Андрей выжидал, плохо соображая, зачем понадобился почтальонше Антипихе.

— Кличу, кличу… Чё, глухой? — прерывисто, в запальности и одышке, уже совсем подкатываясь, выдавила она.

— Подвезти, что ль? Куда надо, Агния?

Колодой, в обессиленности, она навалилась на задок дрожек, отлаживала дыхание — сипло, точно кузнечный мех, ходила вся под громоздким одеянием.

— С ног-от сбилась, думала, тут, в проулке, и полягу… — заговорила она, обратив смугло-цыганистое лицо к Макарычеву. — Такое дело… Кумекаю: тебе надо отдать, и никому боле. Мне тот грех на душу? Скоко, их уж взяла?

— Какой грех? — предчувствуя недоброе и раздражаясь, переспросил он и невольно передвинулся на сиденье от Антипихи. — Что, говори!

Ее истертая брезентовая сумка на широком ремне свисла со спины. Агния, шмыгнув носом, порылась синюшными пальцами в сумке, достала белый прямоугольник, захлюпала носом, вскраснелись, замокрели глаза.

— Костя, брательник твой… После Васьши-от.

— Что Костя?! — в боли, перехватившей силком горло, вскрикнул он, деревенея весь под коротким пальто, и уже чужой, будто чугунной рукой взял извещение. Напрягши глаза, увидел фиолетовыми чернилами вписанную фамилию, инициалы: «Макарычев К. Ф.» и ниже печатную строчку:

«Пал смертью храбрых в боях за Родину. Похоронен в районе Дубровно, Смоленской области…»

— Как бы-от тетке Матрене, матери твоей?.. Как отцу Федору аль Катьше? Как тако?! — захлебывалась слезливо Агния. — Так чё уж, сам уж…

В одеревенелости — голос Антипихи, скребущий, неприятный, слышался из дали дальней — ему горячительно являлось: «Вот тебе, вот тебе, все и разрешилось — убит… Похоронен! Как сказать отцу, матери?.. Как? Права, права Антипиха! В глаза как смотреть?» И что-то вдруг взорвалось в нем, руша деревенелость в теле, теменью ударив в голову, застилая глаза. Он рванул вожжи, круто осаживая меринка назад, разворачивая дрожки на сто восемьдесят градусов. Сбрасывая сонливость, почувствовав волю, Мухортка взял в карьер. Оставшись позади, Антипиха еще темнела сморозившейся колодой, потом поворот проулка закрыл ее.

…Он ворвался в кабинет военкома без стука, ринулся к столу, за которым в напряжении сидел майор Устюжин, бросил перед ним на бумаги извещение, хрипло, на срыве заговорил:

— Видел это?! Видел, товарищ Устюжин?.. Второе уже в нашей семье! Второе!.. Видел, говорю?

— Видел, — морщась, сумрачно отозвался майор.

— Так что? Что делать, скажи?!

Сморгнул совсем по-детски, растерянно Устюжин, потупился.

— Не знаю, товарищ Макарычев, — развел руками над столом. — Но… должно, работать.

Захлебнувшись, Андрей отшатнулся, будто от прокаженного, ринулся назад, в дверь.

Клеть, привычно позвякивая и поскрипывая, чуть вздергиваясь, будто кто ее мягко подталкивал, опускалась ходко, проскальзывала горизонты, возникавшие из сырой сквозняковой полутемени ствола, просторно и широко раздававшиеся хоздворами, заставленными бочками, «козами», вагонетками, плескавшие в глаза светом электричества, и Петр Кузьмич был молчалив и сосредоточен. Отсеклись теперь, отодвинулись куда-то и проводы в бытовке, напутствия — серьезные и шутливые, десятки рук, какие тянулись к нему, пожимали его руку, хлопали по брезентовке, просто вскидывались в приветствии, — за многие годы работы в забоях у него выработалось непреложное свойство: вошел, встал в клеть — и, считай, в забое, в деле, о деле и думка, о том и голове болеть. И она «болела»: в памяти прокручивалось, как в замедленном немом кино, что и как будет начинать в незнакомом забое новой шахты, в каком порядке и последовательности пойдут подготовка и само забуривание, какие мелочи не должен упустить не только вначале, но и после — на каждом этапе пробивки шпуров; как будут заряжать; да не изветрилась бы из памяти влажность пласта, когда зачнут оснастку «боевиков». Под постук и ритмичное позвякивание, под мягкую люфтовую качку клети в направляющих он вновь и вновь перебирал в памяти привычные детали, не замечал ни клетьевой тети Паши, вернее, Павлины Калистратовны, соседки по улице, еще не старой женщины, но полной, огрузлой, с двумя мясистыми бородавками на подбородке, одетой в семь одежек и оттого будто мяч поддутый; ее все — и стар и мал — звали тетей Пашей; муж ее, шорничавший до войны на конном дворе, теперь бедовал где-то на фронте. Не замечал и ребят, своих подручных, притихлых, сосредоточенных, точно и на них снизошло осознание предстоящего: Гошка, держась за металлический поручень клети, хмурился, поигрывал, как все Макарычевы, черными, лаково взблескивавшими бровями; Лешка Сырнов — постарше Гошки, но пониже, коренастей, — верно, вот-вот призовут, оденут в красноармейскую форму — тоже сводил белесые короткие брови по-мальчишески старательно; у Лешки дефект — в детстве угодили ему лаптой по носу, перебили его, и он сросся с изломом; Сырнов слегка гнусавил, «съедал» окончания отдельных слов, однако парень с понятием, ловкий, ценил его Косачев.

И тетя Паша, с каской на голове, сказавшая было бурщику, когда пустила клеть: «С новым забоем, Кузьмич», и Гошка, попробовавший было разговорить старого бурщика, но вскоре понявший всю безнадежность, потому что Косачев ушел в себя, ответил односложно, с задержкой, замолкли, и лишь клеть скользила вниз, однообразно, металлически позвякивая, сухо поскрипывая.

На хоздворе горизонта по своду висел плакат — поздравляли Косачева с недавним рекордом на Крутоусовке; Петр Кузьмич, смуро проворчав про себя: «Кутерьма все!» — даже не удосужился прочитать, что там было выведено на красной узкой полосе материи, зашагал из освещенного хоздвора, погружаясь в темноту под низкий, сужавшийся свод этажного штрека. Гошка, замыкая процессию, отмечал, как рассеянное пятно света от карбидки бурщика степенно плыло впереди, как шустрей, в какой-то суетности колебался и перескакивал свет от Лешкиной лампы: с мокрых и осклизлых шпал — на шероховатые стены, отливавшие тусклым колотым отблеском, на сырой рыхлый свод.

У Гошки в скрытности бушевало, однако, восторженное чувство — он шел вместе со знаменитым бурщиком, портреты Петра Кузьмича и до войны не раз появлялись в газетах, печатались о нем статьи, в галерее горняков-семиволосевцев во Дворце горняков портрет его красовался в первой тройке, часто рядом с отцом, Федором Пантелеевичем, что было предметом Гошкиной гордости; к тому же Петр Кузьмич — их, Макарычевых, родня, и шел Гошка, чтоб заступить вместе с бурщиком на предоктябрьскую вахту на шахте «Новой» — еще, считай, не открытой; и, может, станет вновь причастным к рекорду, о котором узнают не только на руднике, но во всем городе, узнает Роза, знакомые ребята и девчонки. И Гошка невероятным усилием останавливал разгуливавшееся воображение — шутка ли, опять начнут завидовать, за спиной станут шептаться: «Ить это Гошка со знаменитым бурщиком Косачевым рекорд давал. На сталинской вахте стоял».