Николай Горбачев - Белые воды

Губы у него горели, пылало лицо, будто на него плеснули кипятку. Игра расстроилась, часть девчонок куда-то удалились с Розой, возможно, успокаивали ее, ребята разбрелись по Соколку, в скорой переменчивости юношеских интересов забыли об этой истории, однако Гошка, коря себя за неловкость, ушел, взобрался по крутому, сыпуче-каменистому скосу, поросшему карагайником, на «камень-нос», прислонился к сосне, шелушившейся бронзово-зеленой, будто заплесневелой чешуей. Над головой небо было синим, высоким, глубоко-бесконечным… Гошка знал: подними вверх глаза, заглядись в эту безбрежность — голова закружится, войдет в винт… Ивановы белки почти очистились, их зубчатые вершины, как бы присыпанные по контуру сахарной пудрой, были четкими, ровно бы выкованными из бурого металла с зеленой опушкой понизу, и до жути чудились близкими — можно коснуться ледяной тверди; внизу — город, под самыми ногами, прикрытый кисейно-струистой прозрачной дымкой; она переливалась, размывая контуры знакомых до каждой мелочи поселков — Шарафка, Мякотиха, Таловка, Ванявка, Стрижиная яма… И у Гошки в ту минуту, будто сквозь такую же текучую, размытую кисею, что стелилась внизу, просачивалось, вызревало ощущение, будто важное, большое случилось в его жизни, судьбе, чего еще не дано пока понять и осознать.

На Соколке множество гуляющих, праздничных людей, пестрые, яркие одежды, на полянах — «застольные» компании плясали, пели, на «камень-нос» долетали переборы гармошек, балалаечные перезвоны, и где в этом светлом, солнечно-праздничном мире затерялась Роза?.. С тем же новым удивлением, отторженно оглядевшись, он обнаружил на шелушившемся стволе надписи, вырезанные ножом; они были старые — кора успела затянуться, оплыть коростой; некоторые из них Гошка разобрал с трудом: «Не забуду мать родную», «Кузя и Устим кореши до гроба», «К. + Л. = любовь». Не отдавая отчета, Гошка достал из кармана складень с металлической блестящей ручкой — подарок брательника Кости, привезенный из Усть-Меднокаменска, вырезал чуть ниже последней надписи четко: «Роза + Гошка…» Из-за лишаисто-замшелого камня высунулась нечесаная голова коротыша Митяя Сергачева, проныры и ябедника; всё оценив, шмыгнув пуговичным носом, тот заверещал дискантом:

— Тили-тили тесто, жених и невеста!

Гошка не обозлился, в том новом состоянии он даже не подумал, что Митяй разнесет теперь всем, за каким занятием застал его; он только подосадовал, что его оторвали, отвлекли; защелкнув нож, сунув его в карман, пошел наперерез Сергачеву. Деться Митяю было некуда — за камнем крутой откос, попытайся улизнуть, и шансов мало, сверзишься вниз, помнешься, набьешь синяков и шишек, — и он тараща глаза ждал, сжавшись, вцепившись в выступ камня. Гошка лишь молча потянул за длинный замусоленный козырек кепки, нахлобучив ее на глаза Митьке, и пошел, огибая камень, спустился на Соколок.

В школе начинались экзамены, и Роза появлялась редко, завидев его, отворачивалась, избегала попадаться на глаза; Гошка чувствовал ее отчужденность и все же пригадал случай, перестрел ее у деревянного мостка через Филипповку. Она первая, волнуясь, в дрожи, заговорила:

— Зачем?.. Зачем ты меня так при всех? Позоришь. У нас нельзя. Стыд большой… Не надо, не надо! Придет время — сама…

Она расплакалась, кинулась через жиденький, скрипевший и прогибавшийся мостик; длинные косы, будто сплетенные из черного шелка, метались за спиной, отхлестывая по бархатному жилету; во влажной, глохлой удушливости, — должно быть, копилась, вызревала к ночи первая майская гроза — Гошка не двинулся с места, завороженный тем другим, что увидел в глазах Розы; там не было ни отчуждения, ни гнева, и ему в трепетной и светлой радости открылось то большое, важное, что коснулось, опахнуло его тогда, на Соколке, — должно быть, у взрослых это называлось словом, которое он боялся произнести даже про себя, мысленно, — «любовь».

Домой он пошел не сразу, бродил в рассеянности возле Филипповки, журчавшей в ветвях прибрежного тальника, успокоительно вскипавшей мелкими бурунами на перекатах, потом взобрался по отлогому скосу Свинцовой горы — на солнечной стороне ее пробивались тонкие стрелки дикого лука, — вскарабкался на самую вершину, сидел на щербатом, в пятнах лишайника валуне, бездумно и отторженно оглядывал панораму свинцового завода; свежий ветер гулял, срывался порывами, со стороны Синюхи наползали грузные пепельно-осадистые тучи, — и верно, к грозе.

Дома очутился перед самой грозой, успел открыть калитку — вся тяжесть, как бы скопившаяся в воздухе, беззвучно лопнула, растеклась теменью в воздухе, и ртутные капли стеганули по спине, прожгли холодом сквозь рубашку.

Тусклое прыгающее пятно от карбидки Петра Кузьмича, шагавшего впереди — в просторной спецовке среди тесного штрека, размытая плавающим, неверным светом фигура бурщика казалась Гошке великаньей, — скользнуло за поворот, и Гошка с екнувшим сердцем угадал: поворот последний, пройдут по прямой метров двести, и забой. И тотчас те прежние возвышенные чувства, какие он испытывал там, в нарядной, где их провожали, и после — в клети, опустившей их на горизонт, оттиснутые и приглушенные вот этими полонившими его думами о Розе, вновь властно подступили, и Гошка, живо представляя, что начнется сейчас, успел все же подумать о Розе, о той изначальной мысли — поставят рекорд, и Роза станет больше его стесняться и чуждаться, — и удивился, ощутив душевное облегчение, и почти вслух, еще больше дивясь самому себе, сказал:

— Ладно, орясину больше не сломаю и язык не проглотну, выложу: она — одно, рекорд — другое, тут — война, свинец фронту!..

И, возгораясь изнутри верой, прибавил шагу по крошившемуся под ногами рудной осыпью поду штрека, заворачивая и догоняя Петра Кузьмича, бригаду, от которых в неприметности все же поотстал.

Забой поначалу казался необжитым, чужим, однако к полудню бригада освоилась: Макар Рожков по-гусиному тянул худющую шею, тоже гусиным голоском пошумливал: то шланги подтянуть, то кровлю полить, мол, увеличилась пыль; сам хватался тоже рьяно, и в общем все выходило у них, как всегда, по заведенному, отработанному ладу. Редко что скажет сам Петр Кузьмич, будто себе на уме: пусть, мол, правит, кипятится Макар, правая рука, да и Гошка с Лехой не горазды до разговоров — успевали и без Макаровых подсказок делать что надо, — не новички, авось.

Они и не помнили, когда, включив «пээркашки», Петр Кузьмич хлопнул жесткими голицами, — значит, небольшой перекур. Устроились, рассевшись на груду отваленной породы, должно, оставшейся с тех пор, когда проходчики готовили забой. Петр Кузьмич еще по рани, только пришли сюда, крякнул, увидев навал породы: «Пострелы-от, Сорокины дети! Вроде в бане париться, да шею-те грязной оставить». И сказал тогда — после смены сами расчистят, освободят забой.