Николай Горбачев - Белые воды

— А до девяти дома, Александр Ионович?

— Какое дома! С восьми — в обком, бумаги просмотреть, в текучку окунуться.

— Ну, если нет возражений, в восемь встретимся — как?

— Какие возражения? Надо — значит надо! — с готовностью забасил Белогостев, подумав даже: чем быстрее Сагалин выложит все, тем лучше, а то, черт бы его побрал, неделю в области, «на веревочке держит» — иди знай, что за ревизию наводит; блеснула, однако, взвеселившая мысль: — А чего завтра ждать? Вот, предлагаю с дороги — ко мне, Вера Викентьевна не только чаю — посерьезнее организует! Как, Арсений Захарович?

Все это Белогостев высказал на полушутливой, веселой ноте — мол, как хочешь принимай: считай приглашение просто долгом вежливости, а клюнешь, так, пожалуйста, все обернется реальностью.

— Заманчиво! — с задержанной протяжкой откликнулся Сагалин, как бы тоже принимая игру. — Чего бы уж, в тепле, за чаем… Да вот незадача: завтра надо назад, в Алма-Ату. Свинцовогорск съел время! Так что посидеть придется в делах, ночь пополам поделить — на работу и сон.

— Что уж так долго в Свинцовогорске такому зубру было сидеть? Все же ясно! — Чуть сбив игривость — выходило уже полусерьезно, — «закинул удочку» Белогостев, поняв, что инспектор не «клюнул», не придет в дом.

Будто не расслышал Сагалин этой явной уловки — авось, мол, приоткроется установка, обнаружится направление, куда полетят «стрелы», — сказал спокойно, ровно:

— Значит, в восемь, Александр Ионович? Буду. Спокойной ночи.

Теперь он сидел на стуле с резной спинкой где-то в середине стола для заседаний бюро, хотя Белогостев пригласил его к приставному столику, — сидел, высоко прямясь фигурой, выбритый, аккуратный, в темном костюме, белой рубашке с пестрым, неброским галстуком; седые волосы зачесаны на пробор приглаженно, ровно. И Белогостеву в неприязни пришло: «Чистоплотен, как болонка». Ничего не оставалось делать — не садиться же за свой стол, в кресло, когда этот Сагалин, черт бы его побрал, то ли случайно, то ли намеренно устроился там, в стороне; Белогостев, обойдя вокруг, двинул стул напротив и, внутренне разом набрякнув, не желая ждать, что и как скажет Сагалин — такое решение он принял, отправляясь в обком, — спросил прямо:

— Так что? Какие выводы инспектора ЦК по всем безобразиям в Свинцовогорске?

И раздражение, и напряженность Белогостева, обращение в третьем лице не скрылись от Сагалина, однако он ничем не выказал себя, лишь приподнял реденькие брови, взглянул щуристо, даже как бы с сожаленьем и пониманием состояния нервозности «первого».

— Наоборот, хотел как раз узнать, что собирается делать обком по случившемуся на комбинате?

«Ну вот, вывернулся, бестия, не хочет выкладываться! Не препираться же с ним?» — подумал Белогостев и попробовал благодушней выйти из положения.

— Думал, ждал — поделишься оценками, выводами, подскажешь как опытный человек… — Почувствовав, что, кажется, переступил дозволенное, подстегнул голос: — Что ж, надеюсь, понял, Арсений Захарович, что зарвались, утратили чувство меры в Свинцовогорске? Пора решительно вмешаться?

— Да, вмешаться надо… — неопределенно, будто в раздумье, отозвался Сагалин.

— Вот-вот! Думаю собрать бюро, поставить вопрос об освобождении Куропавина… Другого не вижу! — Белогостев не сводил взгляда с узкого, спокойного лица Сагалина в надежде хоть тут увидеть реакцию инспектора, но ничего не отметил и в напряжении замолк, ища выход: — Ну… может, соберем сейчас секретарей обкома, пусть выскажутся, сам их проинформируешь?

— Не думаю, что это надо.

— А с бюро? — кинул Белогостев, чувствуя, как взрывчатость подперла в груди.

— Об этом и хотел, Александр Ионович… Догадывался, что будет бюро и так поставите вопрос. Думаю, тоже пока не надо. Повремените. Доложу в ЦК Компартии республики.

Рвануло Белогостева изнутри, подкидывая полную фигуру со стула, и он замедленно, но уже накаляясь спросил:

— Повременить?! Сорвали сроки с шахтой! Затопили! Война идет!.. Начальника цеха Оботурова угробили — все по нерадивости, близорукости, безответственности, и — повременить?! — Горло пресекло, он глотнул воздух ртом, на хрипе закончил: — Не-ет, по-моему, не те выводы сделали, Арсений Захарович!

И, поднявшись, заходил нервно, коротко — вперед, назад, будто в невидимой клетке. Молчал Сагалин, чуть, пожалуй, только отклонил к спинке стула прямую, суховатую фигуру. Повернувшись в очередной раз и словно увидев наконец инспектора, Белогостев остановился вкопанно, уставился на Сагалина.

— Да! Не те выводы собираетесь увезти, Арсений Захарович!

Сагалин как бы в отяжеленности поднялся, выпрямился, сказал веско:

— Выводов пока нет, пока — факты! С шахтой «Новая» — стихия, непредвиденное обстоятельство, меры принимают энергичные, прямо скажу — невозможные, весь город поднят. С Оботуровым — печально: новые проходческие лебедки, к сожалению, поступили тогда на другой день…

— Плохому танцору, известно, всё мешает!

— А с лебедками, грузо-людскими канатами вы могли своевременно помочь и, пожалуй, предотвратить гибель Оботурова.

— Это как же? Откуда?.. Сорочьих яиц не едим, Арсений Захарыч! По щучьему велению, по моему хотению не получается.

Теперь уже Сагалин посмотрел прямо, в упор на Белогостева, и тот удивился, оторопел.

— По дороге из Свинцовогорска пришлось заехать в Крутоусовку и Зыряновку… Подготовлено там кое-что давно: лебедки, трубы, канаты, чтоб выручить Свинцовогорский комбинат, но вы дали указание подождать с отсылкой — пусть, мол, пока свои возможности изыскивают, а уж потом… Так, Александр Ионович?

Белогостев ощутил, как что-то сломилось в нем, обмякли ноги, и он уперся руками в край стола, огрузло навалился, глаза налились кровью, разъюлив, размыв взгляд. Он слышал, как, сказав «до свидания», Сагалин ушел, но не помнил, ответил ли ему в закостенелости, и лишь долгий, болью заломивший голову настырный звонок вывел его из небытия.

— Вчера по дороге из Свинцовогорска Сагалин заезжал в Крутоусовку, Зыряновку… — услышал в трубке голос Мулдагаленова.

— Он уже здесь! — выстрельно перебил Белогостев и бросил трубку.

В конце февраля заходили, загуляли бураны; они притихали, сбивались лишь ненадолго — на день, на сутки; тогда на заснеженный, укрытый белыми наметями город опускалась звенящая тишина, и люди, словно не веря, что наступила передышка, осторожно и запоздало высыпали на улицы, пробивали тропки, проходы к сараюшкам, хозяйственным постройкам. До весны нового, сорок третьего года, казалось, было еще бесконечно далеко: вовсю, нисколько не иссякнув, буйствовала, вершила свой бездумный и безраздельный той [10] Той — праздник (каз.) . зима. Однако Андрею Макарычеву, сдавалось будто без всякой связи, чаще приходило на память детство. По весенним разливам на арыках, пробивавших себе самый неожиданный путь к речушкам Нарымского, они, мальчишки, делали запруды, водоотводы, строили игрушечные мельницы, у которых все было как у настоящих: гребное колесо, вал, вертелись жернова, правда, не каменные, а деревянные. Руки от воды дубели, заходились нетерпимой ломотной болью, случалось воду зачерпывать в сапоги, но оторваться от арыка, бежать домой — это уж крайнее дело: перед ребятами неловко. А потом-то и подстерегла Андрея беда: криком кричал от ног, лишь в короткие часы забывался, засыпал. С ногами приключилось невероятное: одну из них сводило, сгибало в колене, другую, напротив, вытягивало, выпрямляло, и ничего нельзя было поделать, пока по каким-то неведомым своим закономерностям не происходило перемены, в короткое время вдруг все менялось на обратное — поджатую, сведенную, будто в судорогах, ногу выпрямляло, а ту, спрямленную, вытянутую, напротив, сводило, стягивало невидимыми ремнями. В тот год мать не знала с ним покоя; растирала ноги скипидаром, сметаной, парила их над шайкой, бросая в воду раскаленные булыжники, устраивала в корыте горячие ванны из конского щавеля, чего только не предпринимала по совету досужих соседок-лекарей, поставивших безапелляционный приговор: ревматизм.