Николай Горбачев - Белые воды

Еще секундой раньше по кивкам головы Кутушкин догадался, что немец показывал поверх забора, должно быть, на Макарычева, взобравшегося по лестнице, теперь открытого, видного там, на березе, и что этот рыжий немец сейчас даст очередь, уже потянул автомат. Кутушкин, поняв это, вскинул в щель «эсветушку», щелкнул предохранителем, ища сразу все — свое плечо, прорезь планки, шпенек мушки в кольце и белевшую в распахе грудь рыжего немца…

Сухо щелкнул выстрел. Немец в неловком удивлении повел руками от автомата, разворачиваясь всем корпусом, будто намереваясь в следующую секунду шагнуть назад, в проем двери, и осел ватным тюком. Кутушкин увидел, как заметались фигурки в глубине пристройки, взлетели суматошливые переговоры, а оглянувшись назад, отметил — Костя Макарычев скользил вниз. И уже покойно, даже отторженно, как о пустячном, невесть о каком огорчении подумал: «Не вышло, вишь ты, по задумке, но… посмотрим! Вот тока с хозяйкой беды не стряслось бы…»

И тотчас — две автоматные очереди полоснули из глубины дверного проема.

Утро в Беловодье затевалось пасмурным; хмурые облака сбивались за Иртышом, за Змеиной горой, точно бы сходились там в бурую сплошную громаду, отстаивались, чтоб в срок высеять на землю уже не дождь, а первый снежок, — ждали лишь, чтоб земля окончательно подошла, вылудилась, закостенела под заморозками и стылыми низовыми ветрами, какие настырничали, злее срывались из-за «камня». И земля уже подходила — леденела, отзывалась под ногами гулкой твердью. И потому, верно, Джигартанян, за которым заехали Андрей Макарычев, начальник снабжения комбината Белоусов и секретарь комитета комсомола Саша Карнаухов, оказался при полном зимнем параде: в пальто с каракулевым воротником, цигейковой шапке; тщательно выбритый, он источал на холодном ветреном воздухе сладковатый запах цветочного одеколона. Должно быть, и это праздничное одеяние, и приглашение, по случаю которого за ним заехали на «эмке», сразу возвысили директора перевалочной базы в собственных глазах, — он вел себя солидно, с достоинством.

Пустой вагон, в котором было занято лишь одно купе, покачивало; весело поскрипывали рессоры, постукивали перебористо колеса на стыках рельсов, и подвыпившему Джигартаняну в размягчении, ускользающей непрочности в теле наплывало давнее, забытое… В шумном и пестром многоцветье говора, одежд, в одуряющей жаре, к закату сменявшейся благостной прохладой, наползавшей с моря, жил город. На Торговой по вечерам, в световых бликах уличных фонарей, мелькали лихачи, — котиковым лоском отливали кони, цокот подков по булыжной мостовой вплетался в меднозвучья оркестров европейских ресторанов, в жалейное пиликанье зурначей и барабанный грохот чадных духанов, ютившихся в подвалах. Веселилось в приливе эфемерных надежд «фартовое племя» нэпманов, не ведая, что отпущен им, бабочкам-поденкам, всего лишь короткий срок на необоримом и властном повороте новой истории, которая вершилась по всей неоглядной Советской республике. Вершилась она и тут, где он жил тогда, — в Баку. Над «фартовым племенем» нависали грозовые тучи…

В пушку оказалось и рыльце Аветика Джигартаняна: хотя и мелкой рыбешкой он слыл, но «плавал» на черном рынке до поры вольно, и к нему подбирало ключи ОГПУ. Надежный человек вовремя шепнул: «Полундра!» Бросив все, сменив шикарную английскую тройку на блузу и галифе, униформу «совслужащего», сел Аветик в поезд. Годы — ему чудилось, бесконечные — скитался по окраинам Средней Азии, таясь, пугаясь, пока не почуял: все, вроде бы заметены следы, можно расправить плечи, начать «совжизнь», прибиться к берегу, и берег такой отыскался — иртышский. Инициативный, энергичный работник, Аветик Джигартанян достойно бросил якорь в Усть-Меднокаменске — солидный, уважаемый человек.

Чудилось давнее, полузабытое, будто смутный, заспанный сон. На столике перед ним — бутылки коньяку, колбасы, сыр, конфеты, печенье, консервы, богатство невероятное по теперешнему военному времени.

Сидевший напротив Саша Карнаухов, невысокий, с челкой ржаных волос, примятых на левый бок, то и дело подливал с подчеркнутой готовностью золотистый коньяк в рюмку почетного гостя, недоумевая: что это за напиток, отдававший вроде клопами, и как его можно пить — того и гляди вывернет наизнанку.

Начальник снабжения комбината Белоусов, наверное, погодок Джигартаняну; округлое, чуть дряблое лицо его кое-где порезано бритвой, буравчато-острым взглядом окидывает он столик купе, лезет под сиденье, на ощупь, из чемодана, достает закуски, приговаривает:

— Вот коньячок-дурачок, вот закуски-подружки: осетринка в томате, язычок, частик в масле… Так что, Аветик, как бишь тебя?

— Зарзданович, — с трудом разлипал полные губы Джигартанян.

Он пьянел. Смыкая отечные, морщинистые веки, директор перевалочной базы вздремывал. Потом открывал осоловелые глаза, опрокинув очередную долитую рюмку, пошарив в тарелках испачканными в жире и томате пальцами, задремывал снова.

Саша Карнаухов не пил, Белоусов пригубливал, делая вид, что активно поддерживает компанию: чокался, поднимал граненую рюмку, произносил: «Ну, со свиданьицем!»

Отяжелел, огрузнел Джигартанян, все чаще смыкал взбухшие веки, и тогда, словно по волшебству, появилась постель. Недолго колебался Джигартанян — расслабленно повалился на подушку.

Поезд подходил к станции Черемшаница, застучал на стрелках. Выглянув из купе, Белоусов увидел стену вокзала, обернулся к Карнаухову:

— Ну, кажись, спектакль получается… Покарауль, пусть театрал поспит — умаялся!

И ушел, не дожидаясь остановки, на ходу спрыгнул на перрон.

Проснулся Джигартанян под вечер, и в самый первый миг беспокойное недоумение пронзило его: почему он в какой-то узкой, тесной клетке? Разглядел наконец заставленный едой столик, напротив, на полке, приткнувшегося и задремавшего молодого своего спутника. И отлегло: он же ехал в Свинцовогорск! Но почему — вечер и они стоят? А, буксу меняют!.. Ему говорили. И он потянулся грузной фигурой к окну, раздернул шторку.

В тот самый момент, когда за окном возник, быстро нарастая, шум поезда, дверь купе открылась, и на пороге встал тот второй — Белоусов.

— Проснулись, товарищ Джигартанян? С полчасика еще загорать придется… Буксу треклятую заканчивают.

— Театр опаздываем, панимаешь…

— Театр будет!..

Шум за окном купе потек гремящей, грохочущей лентой, и Джигартанян увидел: проносился состав из полупульманов, груженных коксом, — наметанный глаз директора перевалочной базы легко это определил. Ткнув к стеклу ладони, со сна протянул:

— Кокс? Откуда? Целый состав… Труфанов, начальник дорог, сказал: только Джигартанян состав проскочил… Шурум-бурум выходил!