Николай Горбачев - Белые воды

Она оглянулась на ходу, сказала спокойнее и, как ему почудилось, теплее:

— Учительница.

Водовод прорвало ночью.

Когда в передней, заставленной сундуком, горкой чемоданов, вешалкой, отгороженной шторкой, надтреснуто зазвонил старенький телефон с потертой до бронзовой желтизны ручкой, Семен Иванович Востряков подхватился на постели, с минуту ничего не понимая. Ему казалось, что он только-только успел забыться сном, нисколько не освежившим его, и вот — звонок.

Два дня назад повестки получила новая партия рабочих с Ульбинской ГЭС; под призыв подпали многие слесари подвижных бригад, обслуживающих деревянный водовод. И Семен Иванович, когда ему стало об этом известно, загорелся, зашумел, вызвал в контору, особняком стоявшую от здания ГЭС, кадровика, отдал распоряжение: подготовить на некоторых призывников характеристики — с утра поедет в военкомат, к Устюжину, будет настаивать, доказывать, постарается кое-кого оставить. Война войной, а тут оголяется водовод — самое слабое место всей системы.

Вчера утром он и поднялся пораньше, наскоро умылся, прошел на кухню, думая о том, что возьмет в конторе бумаги — и сразу же в военкомат.

В кухне, на столе, покрытом желтой от времени клеенкой, поцарапанной и прорезанной, ждал завтрак — отварная остылая картошка с луком, политая постным маслом, кусочек засохшего черного хлеба. По военному времени это было привычным, и Семен Иванович, присаживаясь к столу, машинально воткнул вилку репродуктора, висевшего над буфетом, подкрутил винт регулировки, чтоб не разбудить детей. Всеми помыслами он был уже в военкомате, даже в горкоме, у самого Куропавина, куда непременно прорвется, если не найдет понимания у военкома.

После музыкальной заставки репродуктор какое-то время помолчал, потом в нем зазвучали знакомые позывные. Семен Иванович за месяцы войны никак не мог привыкнуть, не мог спокойно воспринимать эти позывные, за которыми обычно следовали военные сводки, — тотчас весь как-то напрягался, коченел.

— Передаем Постановление Государственного Комитета Обороны, — четко разделяя слова, заговорил диктор и, сделав паузу, гнетуще долгую, продолжал: — Объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на сто — сто двадцать километров западнее Москвы, поручается командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника гарнизона Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах…

В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

Первое. Ввести с двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года в Москве и прилегающих к городу районах осадное положение…

Слово «осадное» тупо оглушило Семена Ивановича, нехорошая, расслабляющая теплота вступила в голову, и, повторяя про себя: «осадное», «осадное», «осадное», он уже заглушенно воспринимал дальнейшие сообщения — о запрещении движения лицам и транспорту в ночное время, о специальных пропусках, о порядке действия в случае воздушной тревоги… Диктор закончил читать Постановление, его сменил женский голос: передавались фронтовые сводки. И Семен Иванович, с трудом вникая в них, с болью постигал ту горькую истину, что, оказывается, немецкие войска на северо-западном направлении, захватив Калинин, вновь предприняли попытку прорвать нашу оборону и обойти Москву с севера; им удалось потеснить наши войска, захватить важнейшие опорные пункты. В сводке говорилось о героизме танкистов полковника Ротмистрова, стоявших против бронированных чудищ фашистов, батарейцев лейтенанта Беликова, разгромивших вражеский аэродром и уничтоживших четырнадцать самолетов.

Сообщение с Можайского рубежа обороны, на котором шли тяжелые бои с превосходящими силами противника, он слушал уже в остолбенелости; сердце резиново отстукивало будто где-то внизу живота: Семен Иванович знал — так подступало к нему всякий раз дурное предчувствие. Предчувствие напасти.

— …Воины под командованием генерал-майора Панфилова, курсанты во главе с полковником Младенцовым и артиллеристы-противотанкисты в течение недели отбивают на Волоколамском направлении массированные атаки армейского фашистского корпуса. Перебросив сюда еще один моторизованный корпус, создав многократное численное превосходство в живой силе, танках и артиллерии, немецкому командованию удалось потеснить наши войска, которые отошли на новые позиции восточнее Волоколамска. Ожесточенные бои идут на рубеже пунктов Чисмена — Руза — Дорохово — Верея…

Верея, Верея… Речка Протва, покойная, рыбная. Деревянный домик на выезде, со скрипучим, резным, как у теремка, крыльцом, и чудо-дерево возле него — «Иван-да-Марья». В день своей свадьбы на Марье Лукьяновне выкопал брат Иван в лесу два хилых деревца — дубок и березку, посадил в одно гнездо, досматривал, ухаживал; за десятки лет вымахали могучие деревья, явив людям диво: корни их срослись, стволы переплелись, и только кроны красовались в два этажа: ниже — темная, развесистая, молчаливая — дуба; выше — светлая, ладная и говорливая — березы.

Теперь там — немцы, немцы… Там — брат, который был за отца. Там — беда.

Чувствуя, что ему не хватает воздуха, Семен Иванович встал, растирая грудь, вяло сказал за занавеску:

— Немцы в Верее, Надя…

Оделся в передней в потертое суконное пальто, взял шапку, раздумывая, надевать или нет, и, не надев, вышел на крыльцо.

Шел от дома по дороге на взгорье, выводившей к самой ГЭС и к конторе, с непокрытой головой — таким привыкли видеть директора Ульбинской ГЭС жители Аварийного поселка — в распутицу, жару и зимень. Поселок назвали так потому, что строился он на случай аварии и поселяли здесь людей строго по признакам нужности — чтоб были «на случай», под рукой.

Похрумкивала под ногами смерзшаяся земля, но Семен Иванович слышал уже не собственные шаги, а те, чужие, — шаги сотен, тысяч, чеканные, ковано-железные, солдатские. По сердцу, по нервам. По улочкам Вереи…

В коридоре конторы, освещенном в дальнем конце единственной лампочкой, с плакатами на стене: «Родина-мать зовет!», «А ты чем помог фронту?», «Чего Гитлер хочет?» — толпилось десятка полтора людей. В плотном дыму махорки увидел — у мужиков мешки-котомки за плечами, возле ног — фанерные чемоданы; увидел и двух-трех женщин. В недоумении спросил:

— Вы зачем? Чего собрались?

Слесарь Степчуков в кроличьем треухе с обвислыми ушами выступил вперед, — встряхнулись облезлые уши шапки.

— Так вот… как оно, Семен Иванович? Броню-от, а?