Николай Горбачев - Белые воды

— В результате успешно завершенного контрнаступления наших войск на Смоленском направлении, — чеканно читал диктор, — войска генерала Ракитина сегодня освободили город Ельню. Закончилось двадцатишестидневное ожесточенное сражение за «Ельнинский выступ», считавшийся вражеским командованием важным плацдармом для наступления на Московском направлении. В ходе этих боев разгромлены: дивизии СС — 17-я моторизованная, 10-я танковая, 15-я, 178-я, 292-я и 268-я пехотные дивизии противника. Только убитыми и ранеными враг потерял около восьми — десяти тысяч человек…

Ходуном, в радости заходило все в груди, и Андрей Макарычев, весь сияющий, в нахлынувшей веселости оглядывая людей, загалдевших, вскакивающих со стульев, заговорил, горячась:

— Вот оно, вот! Может, начало? Может, пойдет, теперь погоним фашистов назад, до границы? Бить-то, выходит, можем, можем!

Начался общий взбудораженный говор.

Состав с коксом уже разгружали, и Андрею Макарычеву, теперь подходившему в дальний конец топливного склада, в опаске стиснуло сердце: «А как и чем ответили бы на телеграмму, не окажись этого кокса?!»

Белоусова он нашел в голове состава. Лицо начальника снабжения заметно осунулось за эти сутки, выглядело пепельным и нездоровым, а рыжеватая «стерня», высеявшаяся особо кучно на подбородке, придавала ему взъерошенный вид. В приплюснутой кепке, в фуфайке нараспашку, засунув руки в карманы брюк, он отдавал отрывистые приказания, подкреплял их кивками крупной головы.

— Что ж, с выполнением операции, Лаврен Герасимович? — сказал Андрей и тронул Белоусова за рукав.

— А-а, — обернулся тот и словно бы в смущении теранул загрубелой, в угольной пыли ладонью по заросшему подбородку. — Орешек этот Джигартанян! Сразу-то взвился будто жеребец, а уж после смекнул — лучше быть в почетных гостях.

— Отвечать придется, Лаврен Герасимович, — не погладят нас всех по головке.

— Э-э, дальше фронта не пошлют!

— Лаврен Герасимович, первые машины сразу туда, на Свинцовый. Положение критическое, знаете! Ненашев по сусекам выскреб, отходы кокса просеивает. Всех поднял на ноги. Не опоздать бы.

— Понимаю, Андрей Федорович. Машины жду — и с ходу! — заверил Белоусов, достал кисет и, сворачивая цигарку, сказал: — Машин-то всего три, да и тем впору на свалку, вот и разорвись!..

Вагоны разгружали женщины, — виднелись их фигуры в платках, полушалках, — одни скидывали кокс из вагонов, другие отгребали на земле, вершили в кучи. Мелькали в тучах угольной пыли черенки лопат, ведра, бадейки.

Не желая мешать Белоусову, простившись с ним, Андрей Макарычев шел вдоль вагонов, сокращая путь к дрожкам. Мысленно он был там, на свинцовом заводе, у ватержакетов, — посоветуется, как из прорыва выйти, не авралом, не на «ура» давать свинец, а по графику, плану; посоветуется и о том новом, интересном — о «фронтовых заданиях», о чем толковали с Куропавиным тоже вчера.

И вдруг — сильный толчок в спину. Разворачиваясь, чтоб сохранить равновесие, Андрей увидел женщину. От неожиданности она тоже отшатнулась, неловко спустила с плеча на землю деревянную бадейку с коксом — мелькнули расширенные в испуге глаза, и Андрей вмиг сообразил, что виноват в этом столкновении больше он: она не видела его, неся бадейку с коксом на плече.

— Извините, задумался! — сказал он в искреннем смущении.

Она повернула лицо, скрытое шелковой косынкой в голубой горошек. Косынка закрывала лоб до бровей, а снизу подбородок и губы, — были видны лишь нос, глаза, большие, влажно блестевшие, смотревшие на Андрея со сдержанным удивленьем, хотя, пожалуй, угадывалось в них и капризное раздражение. Ношеная телогрейка, застегнутая на металлические пуговицы, — явно с чужого плеча, яловые сапоги с широкими раструбами тоже чужие, а юбка, верно, была своя: шерстяная, короткая, выше колен. Все это разом оценил Андрей Макарычев и по короткой юбке, шелковой косынке без труда догадался, что она не здешняя: свинцовогорские женщины, работавшие на разгрузке, были в длинных юбках, повязаны полушалками.

— А вы не здешняя! — сламывая смущение, сказал он.

— Эвакуированная. Из Слуцка. Два дня, как прибыли, — сказала она приглушенно — мешала стянувшая губы косынка. Должно быть, почувствовав неестественность своего голоса, она тонкими испачканными пальцами оттянула косынку книзу, и Андрей Макарычев увидел полные губы с приметным пушком на верхней, слегка выдававшейся вперед, бугорчатый подбородок, очерченный пологой дужкой ложбинки. Лицо ее теперь показалось не то чтобы красивым, но броским, — такие лица запоминаются.

— Месяцы ада, бомбежки, скитания… Все выдержали! А вы — Андрей Макарычев? Андрей Федорович, если не ошибаюсь?

— Да, — подтвердил он, дивясь тому, что она знает его. — Откуда я-то вам известен?

— Живем с дочерью у вас. Матрена Власьевна приютила. В комнате вашей. Фотографии там висят.

Она видела — он продолжал разглядывать ее, и, как бы желая больше ослабить мешавшую тугую завязь косынки, чуть касаясь пальцами, раздернула косынку с боков, подняла ее и со лба, — высыпались русые пряди, лицо открылось полностью — белое, без загара. Что-то скрыто-вызывающее, как вспышка, блеснуло в глазах.

— Почти родня, раз в моей комнате живете! Давайте знакомиться, — сказал Андрей, стараясь, чтоб вышло непринужденно.

Она назвалась: Идея Тимофеевна, и Андрей Макарычев, не сознавая, что допускает бестактность, невольно рассмеялся:

— Ну, знаете ли, имя у вас! Надо ж такое…

Он открыто смотрел на нее, и, должно быть, эта его открытость не обидела ее. Полные губы тронула улыбка.

— Родители мои революционными идеями бредили, вот и имя…

— Извините, Идея Тимофеевна! — Андрей попытался сгладить неловкость и, кивнув на бадейку с углем, спросил: — А тут как?

— Жить-то надо, — замкнуто отозвалась она. — За месяцы дороги все растеряли, поменяли на хлеб. Вот и сюда — разнорабочая…

Ровно бы обида или тоска прозвучали в ее словах, и она повернулась, нагибаясь к бадейке. Андрею показалось, что она вдруг утратила интерес к нему: что-то большее, чего он не понимал, стояло за ее скупыми словами. Что ж, он знал и из сводок, и из разговоров с эвакуированными, сколько нечеловеческих испытаний выпало на долю людей.

— Профессия какая у вас, Идея Тимофеевна?

— Неважно это… Пыталась в эти дни зацепиться по профессии — не выходит. Дальше двигаться невмоготу. Останемся тут.

И пошла. Хлопали друг о дружку голенища, и стройные, не худые ее ноги в шелковых чулках все же показались тонкими в широких раструбах сапог. Андрей вдруг подумал, что это, кажется, его старые сапоги, валявшиеся в сундуке, в сенцах родительского дома. Крикнул вослед ей:

— И все же… Идея Тимофеевна?