Николай Горбачев - Белые воды

— Иваныч? Еще чего случилось? Лица на тебе нет!..

— Уж куда больше… Больше — некуда!.. Прорыв водовода. И тут — мертво.

Муштаев, кажется, отнес на свой счет невеселый настрой директора: поднимаясь с облезлого, старого стула, провел пятерней по лицу, казалось, стирая остатки сна, проговорил:

— Я, понимаешь… одну, вторую шину выбило, — темно! Звонил. Выяснял. Тебе звонил, Надежду разбудил, — говорит, Иваныч на аварии. Сидел, сидел, понимаешь… — И будто только теперь увидел Вострякова, — глаза на смуглом ширококостном лице расширились. — Ты мокрый весь, больной будешь!

— Ничего со мной не будет. А тебе надо отдохнуть, — трое суток… Домой иди, Шакен, отоспись, балашек [1] От бала — дети (каз.) . посмотри. Мне все равно тут быть. — И, видя, что Муштаев готовится возразить, обнял его за плечо: — Иди, иди!

Опустившись на стул и некоторое время посидев возле стола, за которым недавно еще спал Муштаев, — стул хранил тепло, — Востряков в какой-то миг ощутил: точно бы бесшумно стали надвигаться стены зала, неумолимо и жутко подступать — через минуту сдавят, сожмут. Разворачиваясь на стуле, догадываясь, что это от усталости, нервной передряги, ругнул себя — дошел, грезиться стало — и поднялся, побрел к выходу.

Испытывая странное, навязчивое желание увидеть хоть кого-нибудь, встретить хоть одну живую душу, бродил по помещениям, заглядывал во все отсеки и закоулки, пустые, безмолвные, переходил с этажа на этаж и вновь оказался в машинном зале. Стоял долго, смотрел на то место, мимо которого несколько минут назад прошел, не обратив внимания, — место, освобожденное в машинном зале для четвертого генератора. Расчеты, план ввода четвертой турбины — все было отработано в канун войны, и он со всей документацией ездил для окончательного согласования и утверждения в область, в Усть-Меднокаменск весной этого года. Торопился тогда с этим замыслом — быстрей, быстрей ввести генератор! Словно бы какое-то предчувствие подстегивало его, заставляло действовать. Предвидел, предугадывал? Может быть… А вот толку, выходит, чуть: не успел, не сделал! И это теперь болью отозвалось в нем, и он неотрывно смотрел на то место, где должен был монтироваться новый агрегат, — там тогда поторопились пробить пол, однако теперь дыру прикрыли листовым железом, поставили оградительные стойки, протянули веревки… Вспомнил, что поторопился и в другом: выписал весь агрегат, и он стоит на двух платформах узкоколейки в тупичке, стареет, ржавеет под дождем, холодом — драгоценное оборудование.

«Да что оборудование! Война!.. Прахом идет многое, — фашисты у самой Москвы! Верея под ними…»

В задумчивости, сглотнув терпкую слюну, он не услышал, как подошел Андрей Макарычев.

И все же с другим настроением уезжал Андрей Макарычев с УльбаГЭС, хотя и не смог бы сказать, что полностью, до конца избавился от тягостного ощущения, охватившего его при виде мертвого, будто брошенного здания ГЭС. Все складывалось одно к одному — складывалось скверно, по пословице: пришла беда, открывай ворота. Когда директор рассказал о ночной аварии, Андрей забыл, что ехал сюда, рассчитывая нажать, выколотить потолок подачи энергии в рудники, на свинцовый завод. Теперь уж какое «выколотить», — авария на старом водоводе, дня два, а то и все три будут выправлять поруху, станция встала, людей нет. «Так что же делать?» — думал он, слушая замедленный голос Вострякова в маленькой комнатке-кабинете. Тот, запинаясь, будто ему трудно было говорить, — кадыкастая шея его конвульсивно двигалась, — поведал и о прорыве водовода, и о том, что вот — не успели поставить четвертую турбину. «Ну кто, кто знал, что так она, война, грянет?..»

Сидя теперь на дрожках, валких, поскрипывавших на ухабах, Андрей чувствовал, что все же оттаял душой. Усталое, заветренное лицо его нет-нет и озарялось чуть приметной улыбкой. Сдавалось даже, что неприступные, каменистые белки раздвинулись, отступили от долины, — от них не веяло суровой отчужденностью, заснеженные, островерхие шлемы-вершины очистились. Утром же, когда ехал на УльбаГЭС, хребты, казалось, обступали вплотную, стискивали, дышалось ощутимо тяжелей.

Поддавшись расслабленному состоянию, Андрей не гнал, не подстегивал Мухортку, положив ременные вожжи на колени, и тот вопрос: «Так что же делать?» — не представлялся теперь таким неразрешимым: вспомнил, как оживился Востряков, как, сбросив придавленность, возгорелся надеждой, когда он, Андрей, неожиданно для себя сказал:

— А турбину будем ставить! Война, свинец нужен, а без электроэнергии, без станции, Семен Иванович, сам понимаешь.

Тут-то и очнулся Востряков:

— Ставить турбину? Четвертую? Так я понял?

— Другого не вижу. Вся надежда на собственные резервы. А резервы какие? Угля своего нет, а вот река наша — сила!

— Да как же ставить? Как? Возможно ли это? — заволновался Востряков. — Людей как голиком вымели! Сам вот думаю: добром не отпустят — сбегу! Голову на фронте сложишь, так понятно, а тут…

— Актив соберем, поговорим. Думаю, народ поймет, откликнется. Призовем на сверхурочную, воскресники. А вам… — Андрей Макарычев, слыша короткое, будто замороженное дыханье Вострякова, с ворохнувшейся жалостью сказал, стараясь, чтоб вышло душевнее: — Выступить надо, Семен Иванович, сказать людям, зажечь.

— Не знаю, возможно ли… А в общем, люди наши все могут превозмочь, все одолеть.

Андрей Макарычев не заметил, как миновал Тишинку: узкий лог раздвинулся, и Мухортка спустился к берегу Ульбы, усеянному лобастыми валунами, отполированными полой водой, выгоревшими на солнце. И от увиденного в одном огляде — просторно раздвинувшейся долины, пусть и неприветливой в предзимье, обступивших ее посветлевших белков с сахарно-снежными опоясками выше зеленой границы леса — волна радости шевельнулась в груди Андрея, высекла веселую и уверенную искру, и он вслух сказал:

— Возможно! Все возможно — война требует! И народ все может, верно!

Подумал: сегодня же заедет к Куропавину, переговорит об установке турбины на УльбаГЭС — и тронул вожжами, Мухортка встрепенулся, клешнято вскидывая копытами, засеменил по пологому уклону.

Не заезжая в управление комбината, Андрей Макарычев поехал на рудник.

Он подъезжал к Филипповке, к мостку через нее, когда увидел ребят. Уж конечно Гошка, младший брательник, среди них, и они встретятся. Сам не зная почему, подумал, что лучше бы им не встречаться, лучше бы свернуть куда, но было уже поздно. Гошку он узнал по сатиновой стеганке, окликнул его, и тот от ребят, столпившихся на взгорке, неспешно, без видимой охоты пошел по дороге. Как отметил Андрей, брат заметно вытянулся, в стеганке, вытертой, полинявшей, казался длинновязым, неуклюжим, ступал солидно, вразвалку. Прищуристо взглянув в его лицо, губастое, с длинным, чуть широковатым, макарычевским носом, Андрей подумал, что, как ни крути, уже угадывались худоба и темнота лика, что они все равно возьмут верх. Здороваясь с Гошкой за руку, уловил сдержанность и даже вроде бы нотку высокомерия в его ответе: