Николай Горбачев - Белые воды

Весна в год окончания десятилетки была затяжной — долго не устанавливалось лето; старики прорицательски вещали: «Надысь, по осени ива у Бормотухи рано инеем пошла, оно и в аккурат — к протяжной весне». Ребята горевали: кончают школу, на душе и грустно, и светло, тут бы в самый раз вёдру, весне разгуляться, а она через пень колоду. Белки окрест затягивало вялыми ползучими тучами. Синюха и вовсе не открывалась, сыпало холодной моросью, дождем, даже срывалась снежная лепень. Распогодилось в июне: установилась благостная теплынь, и ребята рвались с экзаменов, рассыпались из классов, будто гольяны в арыках. У кого-то родилась тогда идея: в Иванову ночь — на Ивана Купалу — отправиться в глухомань, в Воронью балку, славившуюся то разбойными какими-то случаями, то медведями, которые будто не раз пужали до смерти баб, ходивших по кислицу да костянику, — поискать в полночь таинственный «папоротников цвет». Лошадь с телегой достал Васька Сиволапов, перестарок в их классе, у которого отец ведал «шорней» на комбинатовском конном дворе, и вечером они, набившись на телегу — парни и девчата, — отправились в Воронью, предводительствуемые все тем же Васькой Сиволаповым.

В дороге было весело, шумно; разговоры стряли вокруг Иванова дня, вспоминалось разное, малосвязное, кто-то из ребят рассказал, будто в Вороньей балке схоронены несметные клады; прихвостни англичанина Уркарта, концессионера, учуяв революцию, вывезли туда не одну телегу с коваными сундуками, набитыми золотишком и серебром. Девчонки ахали, взвизгивали. Катя, сидевшая в задку телеги, вспомнила свою бабку, как та тайком от деда, старого бергала, не признававшего суеверий, уносила на Иванов день кринки молока за баню, ставила их «под три росы»: больше молока Буренка даст. А однажды наведалась к тайнику — ни кринок, ни молока — и уж больше не ставила…

В балку, где в низинной, густо поросшей ее части по лету вплоть до осени гнездились тетерки, натаскивали, учили извечным премудростям свои сторожкие выводки, добрались в самую полночь. Лошадь привязали на просеке, дальше пошли пешком. Ухали филины, кто-то невидимый коротко и жутко всхохатывал то слева, то справа, выстрелами лопались под ногами валежины, — останавливалось сердце, смораживалась душа. Переговаривались отрывисто, шепотом, и чем дальше углублялись в чащу, тем все больше нарастал страх: казалось, вот-вот что-то произойдет — невероятное, неожиданное. В конце концов примолкли, не было оживленья, царившего недавно в телеге, споров о том, кому повезет, кто окажется счастливчиком — отыщет «папоротников цвет».

Катя в потемках шла где-то совсем близко — в боязни все сгрудились в плотную кучу, — и Андрей чувствовал близость Кати, слышал ее дыхание. Он и сам не смог бы объяснить, почему узнавал ее даже по дыханию. Еще державшийся в форме Васька Сиволапов наконец сказал вполголоса: «Все, пришли — Воронья! Айда искать! Не табуниться!..»

Заросли папоротника поглотили их; листья шелком скользили в ладонях Андрея; внизу, у земли, дурманило разогретым прельным настоем, вспыхивали розовые, зеленые светлячки, — вот он!.. Андрей протягивал руку — нет, не «папоротников цвет». В кромешной темноте, передвигаясь на корточках, он вдруг натолкнулся на чью-то горячую, вздрагивающую руку и тотчас опаленно понял — Катя, это она!.. И, сам того не ожидая, словно бы вмиг утратив рассудок, обхватил ее за плечи и, преодолевая ее молчаливое сопротивление, потянул к себе, ткнулся губами в теплую, бархатистую щеку. Показалось — увидел глаза Кати, черные, огромно расширившиеся, сам пугаясь и замерев, услышал шипящий, не Катин голос: «Чего?! Чего ты? Срок придет — тогда… А сейчас — закричу, Андрей! Пусти!..» — «А ты — моя невеста, ясно?..»

И в этот момент с обрушным шумом и треском что-то взлетело, следом на тонкой, пронзительной ноте взвился крик, раскалывая тишину. Кто-то ошалело метнулся мимо, и Васька Сиволапов взорал: «Бежи-им!»

К привязанной лошади слетелись запыхавшиеся, одурелые, бросались на тележный развал, сбивая друг дружку. Все-таки у Васьки хватило воли: собрал всех и только тогда погнал лошадь. Молчали, подавленные, отходили от потрясения, сознавали, что проявили себя не лучшим образом, не великими храбрецами; две или три девчонки слезливо всхлипывали, скулили — сдали нервы. А на другой день стало известно, что Клавка Бусаргина, первой поднявшая переполох в ночной эпопее на Вороньей, слегла: «высокий жар и буровит невесть чё».

Катя не показывалась два дня. На третий Андрей увидел ее в школе, в коридоре, возле окна, хмуро-бледную, не похожую на себя. Заметив его, скользнула взглядом, отвернулась, ушла.

Ночная поездка в Воронью балку не осталась в тайне: горняки посмеивались над незадачливыми искателями «папоротникова цвета», с иронией отнеслись к пущенной, должно быть, Васькой Сиволаповым версии о встрече с матерым пестом топтыгиным: «Эк, уж и топтыгин! Знамо дело — на копалуху-глухарку напоролись! Шуму-те наделат, будто лесины рушатся, — почище песта-от!»

История вскоре забылась, но Катя упорно избегала Андрея, вплоть до отъезда его на Урал, в институт, — провожая, сама поцеловала…

«Воды, воды-то сколько утекло! — подумал Андрей Макарычев. — И годы. И события… Катя — жена брата Кости. И он где-то на фронте, может, ранен, не ровен час, убит. Недаром Гошка помянул — письмо старое… А ты, ты… Зачем, зачем едешь на пятый участок?»

Сразу пойти на участок бригады Косачева Андрей Макарычев не отважился: решил переждать минут пять в раскомандировке — соберется чуток с духом, с силами, потом уж. Даже отыскал для себя благовидный предлог: должен позвонить в диспетчерский пункт, справиться о делах: уезжал-то рано из дому, до сих пор не знает утренней сводки по комбинату.

Подняв трубку, услышал знакомый голос Савиновой, недели две сменившей на посту диспетчера своего мужа, призванного в формировавшуюся где-то близко Сибирскую дивизию. Савинова еще не знала всех тонкостей производства, допускала просчеты, путалась в терминологии, сокрушалась, когда обнаруживала свою оплошность: «Ох ты, забодай меня!..»

На вопрос — как дела за ночь на свинцовом — она ответила, ровно бы ничего особенного там не случилось:

— Навроде козла какого-то пустили.

— Козла?! — выкрикнул Андрей Макарычев. — Чья смена? Кто мастер?

Должно быть, по тревожному голосу парторга Савинова поняла, что «козел» этот вовсе не пустяк, и, теряясь, ответила:

— У Макарычева. У Федора Пантелеевича… Ну, у отца у вашего. Ох ты, забодай меня! А передали с полчаса как есть…

— С коксом, выходит, опоздали? Так понимать?

— Ох, не знаю, не знаю!..

— Директору, главному инженеру доложили?

— Ох ты, ох ты… Да ведь не докладывала. Какой-то козел, думаю…