Николай Горбачев - Белые воды

— Здорово, братка!..

Пожатие его длиннопалой руки — непрочное, неродственное. Что ж, Андрей понимал, что Гошка, хотя и раньше, случалось, прихвастывал своим браткой — парторг комбината! — но конечно же знал о сложностях в семье, об отношениях старших братьев. И теперь, когда Костя был на фронте, воевал, представал ему героем, а он, Андрей, «тыловая крыса» (обидные словечки эти услышал полмесяца назад в поезде от раненых, когда ехал из Усть-Меднокаменска), прохладность Гошки проявлялась явственнее. Гошка перетаптывался сапогами в придорожных смерзшихся комьях, и на лице его, усеянном пушком, блуждала плохо скрытая ухмылка.

— Как там, дома-то? Как живете? — наконец спросил Андрей, чтобы прервать до неловкости затянувшееся молчание.

— Дома? — переспросил Гошка, открыто ухмыльнувшись, верно по-своему поняв вопрос брата: мол, интересуется-то Андрей в первую голову Катьшей. — А ниче…

— Мать? Отец? — мрачнея от возникшей догадки, спросил Андрей. — От Кости письма есть?

— И мать ниче, сказал уж… Отец на заводе, по две смены стоит. Мелькнет дома, прикорнет на лавке и опять на завод.

— Костя-то пишет?

— С месяц, может, было письмо. Мирное. Половина-то повымарана, не поймешь откуда… Галимая черная тушь!

— Из школы, что ль? Что так рано?

— Физика взяли, астронома взяли… Учительши одни! — Гошка переступил с ноги на ногу. — Топаем с Тимшей из военкомата. Народищу — как комарья! Прогнали нас. Пока, грят, дойдет ваш черед, войне конец. Правда это?

Вопрос для Андрея не был новым, его так или иначе задавали ему, парторгу, довольно часто, задавали везде, будто он мог дать ответ; поначалу он даже несколько раздражался в душе — что скажет, такой же, как и все! — но после понял, что они, задававшие, вовсе и не ждали от него пророчества, точного предсказания, им хотелось лишь отдушины, человеческого участия: поговорил — и полегчало.

— Чего удумали! — Андрей усмехнулся. — И долго напрягались умом? Войны захотелось, а?

— А что? Сидеть тут тыловой крысой? Лучше, как Костя, воевать, бить фашистов.

Андрея неприятно кольнули и легкая развязность, и чувство превосходства, сквозившее в тоне младшего брата, и прямой, грубый намек в последних его словах.

Переведя взгляд с усмехавшегося Гошки на ребят, его товарищей, теснившихся в стороне, возле забора, и гася возникшее было раздражение, как бы думая вслух, Андрей сказал:

— Война!.. Еще многим, может, всем, придется повоевать! Ишь, услышал про «тыловую крысу»! А ты в толк возьми: свинец, цинк нужны… Без свинца — фронта нет, так что где еще больший фронт, Гоша, подумать надо… А матери и отцу — привет! — И тронул лошадь.

Гошка крикнул, глядя вслед дрожкам:

— А мы, может, и на свинцовый пойдем! Со школой — шабаш!

«Ну вот, — думал Андрей, — не только из-за Кости и Васьши, а теперь и из-за Гошки матери страдать». Припомнил, как мать пестовала Гошку, только и гадала-видела, чтобы их последыш «ученым стал». «Выходит, со всех сторон война бьет!» — вздохнул он и подумал, что давно не заглядывал к матери; тотчас представил ее полное, доброе, с рыхлыми морщинами лицо, взгляд — тревожно-скорбящий, будто она в покорной готовности чего-то ждала, бессловесно молила судьбу о пощаде.

«Олух ты! — ругнул он себя. — Проведать надо, и в самый скорый день».

Клеть для спуска в шахту пришлось ждать: по военному времени ее из-за одного человека не гоняли, набирали полный комплект — экономили электричество. Андрей не стал настаивать, а клетьевая — пожилая женщина, неповоротливая из-за коробившейся брезентовой робы, укутанная полушалком, поверх которого голову венчала ребристая каска, — верно, не знала, что перед ней парторг комбината. Он ее тоже не знал и спросил: «Что, будем ждать»?

— А то как же! — хмуро и непреклонно отрезала она, стоя за низкой переборкой клети.

Народ постепенно накапливался в тесном и зябком пространстве перед клетью. Утренняя смена горняков давно уже была в шахте, до дневной пересменки оставалось еще много времени, и сюда, к спуску, приходили рабочие подсобных служб да итээровцы, которым нужно было по разным причинам попасть на горизонты, в забойные штреки, в звенья служб на местах, под землей. Узнавали Андрея, здоровались, подступали с разговорами.

Лишь через час дали ток, и клетьевая, вдруг оказавшись подвижной, суетливой, зазвонила точно бы в трамвайный звонок, призывая к посадке в клеть.

…На горизонте, куда спустился, Андрей пошел по транспортному штреку, по осклизлым шпалам узкоколейки, в темноте, слабо подсвечивая впереди светлячком карбидной лампы, робой цепляясь то за рукав вентиляционной системы, то за железные штыри, вбитые в породу. Вода журчала в сливных желобах, лишь кое-где прикрытых досками. Не промчала ни одна сцепка вагонеток. Вслушиваясь в стойкую тишину штрека, он не улавливал даже отдаленного гула, который свидетельствовал бы, что где-то вблизи возят руду, и удивился: именно на седьмом горизонте идут главные выработки — и конечно же руду должны возить к скиповому подъему, должны ходить поезда, а вот ни одного состава…

Ему показалось, что шел он долго, пока не достиг развилки, — в светляке «карбидки» мелькнула стрелка — переводной рычаг. До пятого участка, где работала бригада Петра Кузьмича Косачева, было больше километра. И тут Андрею повезло: пройдя метров двести, уловил сначала под ногами дрожь шпал, еле различимый гул от рельсов, — понял: идет близко сцепка. А когда грохот заполнил весь штрек и сзади блеснул свет, Андрей замахал руками. Со скрежетом и лязгом состав остановился рядом. Невидимый из-за режущего глаза светового луча, идущего от фары, машинист узнал парторга:

— Андрей Федорыч, никак на пятый?

— Туда. Чего сцепки-то не ходят? Это — первая.

— Оно так. Первым выскочил, тока ж, известно, не было. Скипы руду на-гора подымают, а там бабы да мальцы в мешках носют, — пояснил машинист, когда Андрей пристроился рядом с ним на железное сиденье и сцепка, завывая мотором, тронулась в путь.

Электровоз набрал скорость, и стало не до разговоров: сцепка громыхала, встряхивалась и подскакивала на стыках.

«Что ждет меня там, на пятом участке? — думал Андрей. — И как поведет себя Катя, увидев меня?» Давно он не видел ее. Большие и не простые в ее жизни перемены: пошла в горнячки, в бригаду к отцу. Катя и — горнячка!.. Хрупкая, женственная. Она возникала в его представлении чаще всего такой, какой запечатлена на школьной фотографии, висевшей на стене в его комнате, — в ажурном белом платье, танцующей «яблочко» на школьном вечере, — точно бы воображение его застыло, остановилось, не может преодолеть некий незримый барьер. Но почему это, почему? Катя давно жена брата и уже — мать. Катя, Катя… Вздохнул, почудилось — громко, и смущенно покосился на машиниста, — нет, тот восседал отчужденно-напряженный, всматриваясь в черноту: из нее то и дело вздыбливались скользко-обрывистые повороты штрека. В лязге, грохоте мудрено было услышать что-то: Макарычев собственный вздох услышал лишь внутренним слухом. И, успокаиваясь, но потревоженный и подстегнутый вновь мыслью о Кате, он отчетливо вспомнил тот давний день, вернее, не день — ночь, Иванову ночь…