Николай Горбачев - Белые воды

Что ж, как говорится — ни убавить ни прибавить…

Всю дорогу до Усть-Меднокаменска Куропавин не сомкнул глаз, хотя провел ночь без сна: не выходило из головы предстоявшее заседание бюро. Он сознавал, что оно для него будет не легким, и ему хотелось сосредоточиться, мысленно предопределить возможные ходы и повороты заседания, быть готовым верно и точно отреагировать и ответить, а это — он знал — потребуется непременно.

За окном вагона проплывал унылый и ничем не примечательный пейзаж. Предзимнее однообразие отвесных скальных срубов, поросших поверху карагайником, мелким березнячком, кривым ельником, подчеркивалось затяжным, тусклым рассветом: словно день не мог проклюнуться, обороть в квелости и хилости ночь. Снег, как бы в первой прикидке сыпанувший накануне и быстро стаявший в городе, раскиселивший еще больше улицы Свинцовогорска, лежал тощими натрусями в ложбинках, в сплетениях кустарника над откосами горных увалов, вдоль которых тащился пригородный поезд. По другую сторону вагона тянулась долина Ульбы — сейчас тоже темная от почернелого безлистого леса, мокрых валунов, неприглядная и унылая в эту пору.

В купе с затянутыми шторами, с деревянными лавками было темно, неуютно. И разговор не клеился. Вспыхивали две-три фразы, обрывались, — выстукивали колеса, скрипуче подергивался вагон, — сидевшие в купе директор комбината Кунанбаев, директор завода Ненашев, парторг Макарычев испытывали то же, что и он, Куропавин, и больше молчали, размышляя о том, что ждет их в Усть-Меднокаменске.

Куропавин и сам не заметил, как понемногу мысли его вернулись к событиям минувшей ночи.

После того неожиданно оборвавшегося разговора с женой он пытался несколько раз дозвониться в ординаторскую госпиталя, но безуспешно, и отступился: Галина Сергеевна сама даст о себе знать. Настроился на деловой лад, убедив себя в том, что у жены в ее врачебной практике и раньше случались всякие «критические ситуации», а тут — госпиталь, раненые, много тяжелых, не один Скворцов. Да и чего греха таить — Галина Сергеевна, как думалось ему, хоть и хирург, профессия для женщины редкая, требующая даже не нервов, а канатов, хладнокровного и рационального отношения ко всему, все же была склонна преувеличивать остроту ситуаций — и в этом, полагал он, недостаток ее как хирурга. Вместе с тем он относился к подобной ее черте снисходительно, с пониманием: на то она и женщина, и, хотя, случалось, подшучивал, подтрунивал над ней, когда острота не оправдывалась, когда открывалось очередное преувеличение, он втайне радовался, что в ней жило это человеческое свойство.

В тот поздний уже час он решил, что спать домой не пойдет, — до пяти часов, до отъезда в Усть-Меднокаменск, приляжет в кабинете на диване — байковое одеяло, подушка всегда тут, в шкафу. Начал листать, вчитываться в записи, наброски планов, в пометки с разных совещаний, летучих заседаний — во все, что хранила пожелтевшая картонная папка по «Большому Алтаю». И опять не успевшая еще захолонуть, отогретая память беспрепятственно завладела им: страницы как бы оживали реальными событиями, дышали невытравившимся временем, вскипали крутыми и грозными страстями…

Под руку попалась коротенькая, без эмоций запись — Куропавин даже удивился, что она оказалась среди бумаг:

«Восстанавливали рудник Соколинский. Пришел крепежный лес — целый эшелон. Две недели очищали забои, переукрепляли горизонты. На две недели остановили и обогатительную фабрику. Демонтировали и привели в порядок ватержакетные печи».

А вот эта запись была пространнее:

«7 ноября 1937 года. От станции Локоть, на Турксибе, достроена ширококолейная железная дорога до Свинцовогорска. Победа огромная! Газета «Свинцовогорский рабочий» вышла под шапкой: «Зеленый семафор открыт. Экономика Свинцовогорска включена в общую экономическую систему страны». Абсолютно справедливо! Кончилось извечное, существовавшее со времени английской концессии Уркарта невежество: все привозилось и увозилось так — от Свинцовогорска до Усть-Меднокаменска по узкоколейке, дальше — до Семипалатинска по Иртышу, и наоборот. Становился зимой Иртыш (по существу на полгода) — останавливалось все. Полгода мерзости, запустения!

Поезд пришел в обед. На станции митинг. Открывал и вел Портнов. Настоящий вышел праздник, — собрались не только свинцовогорчане, на подводах со всех деревень съехались казахи-кочевники, юрты поставили. Эх, сам не мог присутствовать: свалила простуда, температура под сорок, — за два дня до этого на Кречетовском прорвали грунтовые воды в запасном штреке — малость покупался. Баданом да малиной отпаривался. Но Портнова просил подчеркнуть на митинге слова про «экономику». «Бергал от роду, Михаил Васильевич, — напомнил тот. — Цену чугунке для родного края ох как понимаю!»

Прочитав эту запись, Куропавин сидел некоторое время в блаженной раскованности, и нехитрая связь той первой записи с этой вдруг прояснилась: это же все звенья одной цепи, и цепь та как бы оттиснута в плане «Большого Алтая», значение которого не утратилось и теперь, спустя годы! И опять подумал о том, что на бюро обкома обязательно поднимет вопрос о строительстве шахты «Новой», о расширении свинцового завода, что бы ни произошло с ним на бюро, каким бы ни сложился для него там «климат».

Было уже далеко за полночь, хотя он точно и не представлял, который час, не возникало желанья повернуться к стенным в деревянной оправе часам, висевшим на боковой стене кабинета: чувствовал позднее время лишь по сжатой тишине да по темноте за окном, загустелой и черной, будто вар. Спать не хотелось, он думал обостренно, что и как скажет на бюро, и не сразу уяснил, что в кабинет не вошла, а как-то неслышно возникла в нем Галина Сергеевна: подняв в какой-то момент взгляд и увидев ее в дверях, он не мог понять сначала, откуда она и почему здесь. Он никогда не видел жену такой — простоволосой, с рассыпавшимися, небрежными прядями, в съехавшем на спину полушалке, в расстегнутом пальто, под которым виднелся врачебный халат.

И испугался не только потому, что сообразил — она, судя по всему, шла так по улице, в предзимней непогоди, — он догадался, что с ней что-то произошло! Была она бледной и взволнованно-потерянной, и угасший взгляд ее был обращен куда-то внутрь, в себя. Почудилось, что она сама не сознавала, как пришла к нему, как оказалась вдруг здесь, в его кабинете.

— Галя? Что с тобой? — вырвалось у него, и, встав впопыхах, еще не связывая ее появление ни с чем, ни с каким конкретным событием, весь еще в тех своих недавних размышленьях, забыв о том, что в конце того разговора с ней, там в ординаторской, случилась какая-то суматоха, он шагнул из-за стола ей навстречу. Она обессиленно присела на стул возле стола.