Николай Горбачев - Белые воды

Зазвонил телефон, и Куропавин по слегка дребезжащему тембру голоса узнал начальника госпиталя, сухопаро-высокого седого «доктора Зародина», как тогда, в первый свой визит, отрекомендовался он совсем не по-военному; добрый и интеллигентный, коренной ленинградец, призванный в первый же день. Он, извинившись, пояснил:

— Галине Сергеевне лучше. Переутомление, знаете ли, кряду операции, да и случай с летальным исходом, — перегрузилась, знаете ли, перегрузилась! Так что извините, Михаил Васильевич, на время высвободим, высвободим.

Потом стал говорить о похоронах умирающих раненых, о том, что нужно выделить место, чтобы «скромно, но по-воински совершить погребение».

Куропавин прервал начальника госпиталя:

— Скромно, Всеволод Иннокентьевич? Почему так? Почему скромно? Герои они! По-геройски и будем хоронить! Со всеми почестями. Всем городом. Народ это должен знать. Поймет! В центре место подберем. И первого — Скворцова. И памятник поставим. Вот послезавтра, после партийного актива, и похороним Скворцова… Согласны?

— Согласен! Мудро, знаете ли, мудро… И человечно! — проникновенно заключил начальник госпиталя.

— Готовьте, Всеволод Иннокентьевич. Я — с утра в Усть-Меднокаменск, а что надо — к Портнову и к военкому. Люди они понятливые!

Секретарша наконец, метнув взгляд через головы толпившихся в приемной на стенные часы, тряхнув в решимости кудряшками копнившихся рыжих волос, скрылась за бесшумными черно-дерматиновыми дверями кабинета первого, тотчас же вернулась и, заслоняя собой вход, вздыбив грудь под кофточкой, объявила:

— Александр Ионович просит, товарищи!

В начавшемся общем движении — кто-то уже пошел в дверь, кто-то одергивал полы пиджака — Куропавин машинально вынул из брючного кармана свои хромированные «кировские» на кожаном ремешке: было ровно десять.

Сидя в высоком кресле, Белогостев говорил по телефону, по-видимому с кем-то из «верхов»: подхватывая фразы, заходился умеренным басовитым рокотом и, казалось; был всецело поглощен разговором. Однако остро, неотступно поглядывал на входивших и рассаживавшихся за приставным столом людей. Располагались по укоренившейся привычке: первые места, «привилегированные», — ближе к выходу, подальше от начальства; свинцовогорцы оказались примерно в середине стола.

— Да, да, Закир Шияхметович, — подхватил оживленно и подчеркнуто громко Белогостев, — как раз бюро… Заострим. Будет — и с песочком! Будет! Конечно, конечно, — по заслугам! Вашу телеграмму — во главу угла. Понимаем: свинец — хлеб фронта. Прокол?! Докладывал о нем первому… Спросим и устраним. Есть!

При последних словах Белогостев даже подобрал увесисто-плотную фигуру в кресле, построжел и, положив трубку, немигаючи взглянул на рассевшихся за столом, скорее всего не видя их, весь еще оставаясь в том телефонном диалоге. И Куропавин догадался: Белогостев разговаривал с секретарем ЦК республики по промышленности и «прокол», упомянутый им, — это конечно же касалось их — «козла» на свинцовом заводе.

Прищурившись, заострив взгляд и этим острым лучом поискав, Белогостев наткнулся на Куропавина, задержался, как бы оценивая что-то, примеряясь, сказал с густотой в голосе, лишь самую малость подчеркивавшей его неудовольствие:

— Что же это, можно сказать, главные именинники, а сидят не по чину? Уж давайте, товарищи свинцовогорцы, сюда, ближе. Чтобы, как говорится, лицом к лицу…

Куропавин поднялся и в перекрестье взглядов, чувствуя их на себе, пересел на одно из свободных первых мест. Пересели и Кунанбаев, Макарычев, Ненашев. Сцена эта вышла молчаливой и удручающей, чего, должно быть, не предвидел Белогостев, — посумрачнел, ждал, пока рассаживались свинцовогорцы, — рассаживались совсем близко от него. Дождавшись, шевельнулся в кресле, словно сбрасывая короткое оцепенение, утвердившееся тут, — коверкотовая гимнастерка на женственно округлых плечах натянулась, и он упрямо-веско положил руку на край стола. Пронзительный взгляд его скользнул по двум рядам сидевших за приставным столом.

— Что ж, товарищи… Мы вынуждены были собрать это бюро по крайнему поводу. Да, по крайнему, не терпящему отлагательств и отсрочек. Мы должны сказать со всей прямотой, что некоторые товарищи не поняли и, верно, не хотят понять момента, смертельной опасности для страны, не перестроились в работе на новый, военный лад, ведут дело государственной и военной важности через пень колоду. До их сознания не дошли краеугольные указания товарища Сталина о том, что «враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом…» О том, что «дело идет… о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение. Нужно, чтобы советские люди поняли это и перестали быть беззаботными, чтобы они мобилизовали себя и перестроили всю свою работу на новый, военный лад, не знающий пощады врагу…»

Ему явно доставило удовольствие, что он наизусть, с чувством процитировал эти слова: на последних голос его поплотнел, упал до низкого тембра, и он, выравнивая его, давая возможность всем сидевшим в кабинете оценить эти слова, вслед за тем с ходу набрал силу.

— Нет, некоторые товарищи не поняли и не перестали быть беззаботными! Не осознали эти исторические указания! — с подъемом, вдохновляясь, продолжал Белогостев. — Иначе чем объяснить, что Свинцовогорский комбинат преподносит сюрпризы? Оказывается в прорыве? А горком бездействует? И это в такой момент? В грозное для Родины время? — Он стал постукивать ребром ладони по столу. — В августе план по свинцу недовыполнили, в сентябре план дали, а в октябре — опять на восемнадцать процентов недовыполнение… Чехарда какая-то! И вот достукались — телеграмма секретаря ЦК республики!

Быстрым и точным движением надел очки в тонкой металлической оправе, отчего лицо его как бы больше округлилось, а глаза — вроде бы уменьшились, и странная произошла перемена: голос наливался строгостью при чтении телеграммы, а на лице проступило знакомое, обиженно-детское: вот, мол, вынуждаете, заставляете злиться!..

И Куропавин, после сцены с пересаживаниями малость поотмякнув, отметил это несоответствие, хотя с Белогостевым встречался довольно часто и не раз видел его и в очках. Невольно подумал: «Ему-то еще круче приходится. Поводов вертеться как на сковороде у него побольше!..»

Белогостев читал ту самую телеграмму, которую Куропавин уже знал чуть ли не назубок. И слушал в прежней раздвоенности, старался переломить, побороть свое состояние, понимая, что дальше так нельзя, надо вникнуть в то, что происходит на бюро и еще произойдет, — Белогостев только еще информирует членов бюро, значит, это пока цветочки, ягодки — впереди… Он повторял слова телеграммы вслед за Белогостевым, складывал упрямо в те знакомые фразы — сейчас они в чеканном голосе секретаря-обкома обретали еще большую весомость и грозность; однако, как ни силился Куропавин, все же воспринимал их не чувствами, лишь сознанием, — чувства его словно были заслонены невидимой пленкой.