Николай Горбачев - Белые воды

Он кивнул на костыль и стал нервно прилаживать солдатский вещмешок на плече.

— Да вот, — Новосельцев указал глазами на красноармейца. — Пропаганду ведет… Патронов, говорит, на фронте нет, винтовок ему не хватает… Ну, я и сказал: побросали, мол, драпая…

— Ишь ты, «побросали»! — сердито сказал красноармеец. — А я, товарищ секретарь, дорогой и хороший, не бросал, сдал ее под Свяжском. Оборону держали. Три атаки отбили. Патронов ни хрена. Ну и в четвертую немец попер. А тут наш комроты Долгушин по окопам: «За Родину! За Сталина!» — в штыковую, значица… Поднялись. Ну, немец прет… в касках да с автоматами. Двух киданул штыком, а третий — жердина, рукава взасучку, косачом налетел, винтовку не развернуть. И тут по ступне секануло, разрывной прошило… А ее, винтовочку-то, я не бросал — сдал честь честью… Так-от! Теперича домой, в Ульбу возвертаюсь. Долечиваца, говорят, дома. А чё долечиваца, — не отрастет боле!..

Он смотрел в сторону, и взгляд его блуждал не здесь — где-то далеко, верно в том бою, о котором только что поведал.

Вагоны задергало — с лязгом засеклись тормоза, — но тут же чуть отпустило, и состав катился, дотягивая последние метры. Куропавин коснулся шинельного сукна у предплечья: сейчас этот курносый взъерошенный боец, рассказавший о страшном бое, резонно обидевшийся на напраслину, сойдет в Ульбе, и Куропавину захотелось сгладить его обиду.

— Не обижайся, друг, — сказал он. — Время видишь какое трудное. Можно по-разному понимать неудачи: и что патронов нет, и что не научились стоять, биться, что драпаем… — И взглянул в глаза — еще сторожкие, неприязненные. — И по-разному оценивать людей — ты вот обозвал нас «тыловыми крысами», а мы ведь тоже не щадим себя… А что живой — уже хорошо! Будь здоров, поезд-то сейчас остановится.

Тот подкинул мешок на правом плече, хотел что-то ответить, но лишь повел головой, промолчал и, прижав левой рукой коротышку костыль, стал боком подвигаться к выходу, потягивая ногу неловко, еще не обвыкнув управляться с костылем.

Часть пассажиров сошла, толпа поредела, однако Куропавин в минутном забытьи еще стоял, не отрываясь взглядом от тамбура, в котором скрылся боец. Не впервой видел он раненых, покалеченных, слышал от жены, как ампутировали руки и ноги, спасая жизни, слышал — немало из них умирало, вон как Скворцов, но эта близкая встреча ошеломила его: «Калека он. Калека… А Новосельцев обидел его. И… пистолет, что ли, хотел?..»

— Зря вы оскорбили его! — строго сказал он Новосельцеву. — Не тот случай.

Хотел повернуться, чтобы войти в купе, но в это время кто-то возникший сбоку произнес негромко:

— Тем более что боец сказал правду.

Оглянувшись, Куропавин прямо перед собой увидел военного в фуражке, шинели; мельком отметил в малиновых угольчатых петлицах по шпале, проступило лицо сказавшего ту фразу — удлиненное и худое, в глазах — еле уловимая раскосинка, вернее, легкая, оживлявшая их несогласованность, отозвавшаяся чем-то знакомым, но забыто далеким.

— Не узнаете, товарищ Куропавин?

И только произнес он эти слова, как Куропавин уже знал, кто стоял перед ним.

Епифанов!.. Сначала директор школы, после — инструктор горкома, начальник политотдела МТС. В тридцать девятом его, утвердили завотделом пропаганды, и — на тебе: спецпризыв в Красную Армию. В военкомате уверяли: всего на полгода — и вернется Епифанов в горком. Держали полгода место, держали больше — не вернулся Епифанов: закружили, завертели события — участвовал в кампании по освобождению западных областей, там и оставили его стоять на новых, на исстари законных границах; после довелось ему угодить и в морозное пекло финских событий — поднимал бойцов комиссар Епифанов на маннергеймовские бронированные укрепления, а с окончанием финской застрял в Ленинграде — семья переехала туда. И вот нежданно-негаданно — встреча в пригородном поезде, в трудную годину! Поистине — грянул с самых облаков…

Качнувшись, стискивая сильно, с чувством плечи Епифанова, припадая к шерстистой, дымком отдававшей шинели, Куропавин заговорил:

— Да как же?! Не забыл, нет! — И в радости от встречи, отринувшись, разглядывал его, еще держа за плечи. — Откуда, Николай Евдокимович? Какими судьбами? Из туч аль с Иванова белка грянул?

— С белка не с белка, из госпиталя, в Семипалатинске лежал. Попросился к родителям завернуть, так что день завтра… Семья в Ленинграде, обложил фашист, ходу туда нет.

— Так пошли, пошли в купе! — потянул его за рукав Куропавин, думая, что растормошит, расспросит, что там, на фронте.

Макарычев с Новосельцевым и Ненашевым тоже вошли следом за ними в купе. Епифанов, стряхнув с плеча тощий вещмешок на лавку, сел.

— Да, как ни крути, а тот раненый прав! Выходит, где-то рядом с ним пыль отступления глотали — он Свяжск помянул. Меня там танковым снарядом угостило, два осколка в грудь… Повезло! Чуть только легкие зацепило. — Он похлопал легонько ладонью по правой стороне груди, помолчал. — Давят фашисты техникой — танками, авиацией, спасу нет. Да нахальство к тому же — напролом прут. Проигрываем в технике. Злости да веры у наших людей хоть отбавляй. А боеприпасы… Склады-то ведь многие взорвали при отходе… Ох как свинец нам нужен!

— Нужен, Николай Евдокимович! — подхватил Куропавин. — Сами понимаем, а вот удар за ударом… Свинца надо больше, а возможностей у нас меньше — тоже реальность войны! Как из этого противоречия вырваться?

— А какие удары? Что случилось, товарищ Куропавин?

— Квалифицированных рабочих призвали почти две трети — выработка руды упала. Железная дорога кокс с Кузбасса не поставляет — забита эшелонами. Ну и на свинцовом заводе ватержакет встал, «козла» пустили. Едем с бюро обкома, после головомойки.

— Понятно… — протянул Епифанов, и молчание воцарилось в купе, лишь скрип старого вагона, подергивания паровоза, выбиравшегося по станционным стрелкам, отзывались в деревянном сиденье, передавались телу.

И словно бы в этом перестуке на стрелках Куропавину вдруг явилась закономерная связь того, что они именно в этом поезде встретились с Епифановым, с комиссаром, живым свидетелем происходившего на фронте, и что завтра актив, а после похороны Скворцова, — все это вдруг связалось, сплавилось в сознании Куропавина, и он, порывисто склонясь к Епифанову, сидевшему напротив, сказал:

— Вот что, Николай Евдокимович, прошу вас! Завтра у нас партийно-хозяйственный актив — разговор о наших бедах. Выступите, расскажите, как нужен сейчас свинец. Здорово будет! А то ведь отвлеченно понимать одно, а знать точно — совсем другое! Пусть от очевидца, участника боевых дел услышат! А вы к тому же — свой человек, вас тут помнят. Идет?

Епифанов явно смешался: