Николай Горбачев - Белые воды

— Признаться, один день. Старики. Вечером должен назад. На восток надо пробираться. На формировку сибирских дивизий.

— Отправим честь честью! А выступить, сказать слово, обстановку объяснить — в нашем партийном деле, известно, уже немало! — подхватил Куропавин, не отступаясь от этой счастливо пришедшей идеи. — Нет, нет, не отказывай, Николай Евдокимович, надо! Так — по рукам?

Куропавин накрыл ладонью его — почуялось — бескровную, холодную руку, лежавшую на колене; она отозвалась едва ощутимым движением.

— Есть, товарищ Куропавин. Надо, значит, надо.

До Свинцовогорска, встретившего редкими огнями, проплывавшими мимо поезда, ехали, забрасывая Епифанова вопросами, слушая его рассказы, окрашенные то горечью и досадой, то ненавистью к врагу, бессильной яростью, и Куропавин словно бы наэлектризовался, синхронно возгораясь теми же чувствами.

Поезд замедлял ход. Верно, у Епифанова подходивший к станции поезд, совсем скорая перспектива — выйти из вагона, оказаться в родном городе, жившем по военным законам (он не только сам рассказывал, но и расспрашивал о делах свинцовогорцев), — вызвали смешанные чувства; он как-то примолк, вглядывался в чернь за окном, нащупав вещмешок, машинально потянул его на плечо, и в этом движении открылось сковавшее его волнение.

— Свинцовогорск! Встреча, выходит, — тихо проговорил он и отяжеленно поднялся. Поднялся и Куропавин, сердцем чуя состояние Епифанова, сказал тоже негромко, проникновенно:

— Ничего, Николай Евдокимович, мы тоже воюем — весь город ваш родной воюет! Свинцовогорцы не подведут, и там, на горячем фронте, и тут, в тылу, на нашем свинцовом фронте… Погодите! — И понял: все же сорвался на патетику, хотя и знал — слетело непритворно, придержал себя: — О партийно-хозяйственном активе договорились — заеду. К старикам сейчас подбросим. В «аэропланах», что ль, живут?

— Да, там…

Одеваясь в коридоре, чтоб ехать после обеда в горком, Куропавин услышал из соседней комнаты, служившей ему дома кабинетом, в которой стояли телефоны и висел репродуктор — его не выключали круглые сутки, — что диктор заговорил о сборе теплых вещей для воинов. Куропавин перед тем, допивая чай, слушал сводку Совинформбюро и на эту передачу из Алма-Аты вряд ли обратил бы внимание; однако после паузы диктор произнес:

— Слушайте выступление почтальона-активистки из Свинцовогорска Антипиной Агнии Мокеевны.

Куропавин, уже в пальто, не надев шапку, вернулся от вешалки к двери, прислушался: «Антипина… Антипина? Так это та самая, что на митинге о муже просила — на фронт его отправить!» Живо представилось, как она тащила к трибуне покорного, будто телок, тщедушного мужа. «Интересно, какая военная судьба у этого Антипина?..»

И Куропавин вслушался в ее грудной, напорный голос, — казалось, она хотела выплеснуть все одним махом:

— Я так скажу: зима на носу, морозы, поди, лягуть нонче ядреные, и как мы есть бабы, женщины, то должны быть с понятьем, — как им там, нашим мужьям, дорогим бойцам, в тех окопах?.. Не сладко, поди, до косточек самых холодом пробират. Так што вещи чтоб мужикам-от нашим, бойцам родным, тепло было, чтоб били они этого фашиста, пакость эту до победы. Сама я сдаю пимы да нагольный полушубок своего мужа — пушшай, кому достанеца, на здоровье носит да теплым-от в холодный гроб фашиста заколачиват!..

Она впрямь выплеснула все это одним духом. Куропавин подождал, что она еще скажет, но после паузы диктор стала читать какую-то статью из газеты, и он в огорчении — ну что за выступление, не могли солидно подготовить! — уже закрывая дверь, подумал, что выскажет свое неудовольствие завагитпропом Вылегжанину.

Однако в горкоме, до самой минуты, когда надо было отправляться на актив, он не смог увидеть заведующего отделом, — тот разбирался на свинцовом заводе с очередными бюллетенями и заявился к нему в кабинет последним. Угловатое лицо его с ежистыми, будто накладными бровями было каким-то сдержанно-веселым.

— Времени нет, опоздаем на актив, — сказал Куропавин Вылегжанину.

Однако завагитпропом все-таки задержал его.

— С бюллетенями разбирался на свинцовом, Михаил Васильевич. Остро! Невзирая на лица. И начальству достается. Но польза какая! Так что, думаю, в обкоме зря волнуются.

Куропавин, глядя на Вылегжанина, подумал, что тот, вероятно, не все говорит, что и в самом деле командиров производства «принародно секут», — именно эти слова употребил Белогостев. Он позвонил Куропавину утром и, не касаясь бюро, будто ничего накануне не было, хмуро, с «подступом», так что Куропавин не понял, о чем речь, спросил:

— Что там у тебя, на свинцовом?

— На свинцовом? Очередного «козла», по крайней мере, не пустили.

— Не пустили!.. — протянул тот с открытым небрежением. — Так другое… Не знаешь, что под носом делается.

Этот ироничный, небрежный тон, слова «под носом» укололи Куропавина, и он коротко ответил:

— Не знаю!

— То-то! Командиров производства принародно секут. Позволяешь?

— Не слышал о таком.

— А о бюллетенях слышал? Что в них пишут да на заводской доске вывешивают?

— Не только слышал, но первые и читал. Неплохая форма борьбы за план. Кое-кого за ушко да на солнышко!

Белогостев помолчал. Непроизвольно представив, как он затвердел там, в кабинете, полным белым лицом, Куропавин тоже молчал, зная, что такие паузы не предвещали ничего доброго.

— Ну, вот что… — с расстановкой забасил Белогостев. — Говорил уже: склонность к партизанщине! А формы… Есть проверенные, доказавшие свою жизненность, на них и надо ориентироваться! Не открывать Америк!

Весь этот неприятный разговор промелькнул в памяти Куропавина, взмутив в душе осадок, и он сказал Вылегжанину:

— Ладно, вместе съездим, посмотрим. А вот с выступлением Антипиной по радио — недоработка. Подготовить не могли?

— Могли. Но… не надо. Сказала, как сама думает. А главное — результат. С обеда люди несут пимы, рукавицы, полушубки, белье… К вечеру посмотрим сводку, — убежден, будет невиданно!

Куропавин промолчал, подумав: ну, вот и сам ты не лучше даешь советы! А тут, верно, сработала именно простота, непосредственность! И, как бы запоздало споря с Белогостевым, мысленно заключил: «Вот тебе и «Америки открывать»!»

Народу в клубе горняков собралось много. Деревянное, крашенное в желтое здание пооблупилось, пошелушилось, и в тусклом свете дня, в окружении голых, прибелившихся от морозца тополей изъяны давно не ремонтировавшегося фасада лезли в глаза настырнее, когда Куропавин подошел сюда по дорожке парка, притрушенной шуршащими, смерзшимися листьями. Он знал свою слабость: не терпел неряшливости, если замечал ее в клубах, дворцах, театрах. «Война войной, а весной заставлю отремонтировать, — решил про себя. И с горечью пришло: — Весной… до нее еще дожить надо…»