Николай Горбачев - Белые воды

Метод этот повсеместно использовался на новых американских рудниках: проходят шахту «на хвосте» рудоносной линзы, ведут ее ниже, после пробивают штреки, а затем обрушивают руду — производительность подскакивает во много раз.

Однако предложение мистера Миттельпеджа наши специалисты встретили в штыки: всю систему для такого метода следовало закладывать новую, а тут рудники старые, добыча десятки лет велась привычно — по горизонтам. Особо рьяных противников, однако, объявили ретроградами, оппортунистами, — метод заставили принять. Укатил мистер Миттельпедж восвояси, обласканный, радуясь по-детски новенькому ордену на лацкане своего клетчатого пиджака, щедрому гонорару. Предложение его применили на старых рудниках, применили и оказались перед фактом: перекосились горизонты, не руду, выходит, надо добывать, а заново переукреплять горизонты…

Здесь, в Свинцовогорске, та история отозвалась, обретя свою местную трансформацию: руководство комбината задумало — не обрушать, а, приостановив добычу на седьмом, восьмом, девятом горизонтах Соколинского рудника, бедных содержанием свинца в руде, начать брать богатую руду на десятом горизонте, — задумало и сделало. Тогда и пошла свистопляска: не только перекосы, но и обвалы…

О том, с чего началось, как трансформировали здесь идею мистера Миттельпеджа, напрочь забыли, и выходило, что обвалы — вражеская диверсия…

Косачев поднялся на сцену, сначала потрогал трибуну руками, словно убеждаясь, что она недостаточно прочна, отстранился, одернул пиджак.

— Сказали уж много. Путем говорили, — негромко, будто приноравливаясь, заговорил он. — И о планах, и о нужде в свинце… Известно: фронт, война. Обязательства брали. Все это так. Правильные слова. Но каждый ли из нас душой да сердцем понимает эти слова? Война, фронт… Не все, кажись. То-то и есть. Маракуете, поди: чё Косачев крутит, петляет, ровно та лиса на снегу? Не буду томить. Вот иду я вчера полевым штреком на Северную, вижу: в тупике спокойненько — «коза» с бурами. Давно забытая. Сверху, известное дело, капает. Буры ржой взялись. А буры — один в один, как по заказу калёны. Смотрел на них, и, поверьте, с сердцем стало плохо… И опять же выручил навал смоленых, новеньких шпал — на него присел. Для того он вроде там-то и был. И выходит, не все знают о войне, о цене даже гвоздя теперь. А совесть? Не сама ж та «коза», те шпалы забежали в тупик?

— На то и коза, Петр Кузьмич! — отозвался кто-то весело. — Сорвалась с привязи — и вся те недолга!

— Эт точно! — со сдержанной иронией протянул Косачев. — Только хочу для памяти узелок завязать: не поняли мы, почему оставлены, здесь, в забоях, а не на фронте, не в окопах, не утюжим пузом грязь да снег под Москвой иль на Днепре. Так что уж извиняйте, не сторожами тут при бабах, по-фронтовому должны работать, давать свинец… — Он заметно возбудился, был то ядовитым, то гневным, но в словах на этот раз бурщик был построже, выбирал их. Потом помолчал, и лицо его, казавшееся суровым, будто вырубленным из горного монолита, чуть разгладилось, и сказал так, ровно бы не на активе говорил, а сидел в доброй компании: — Товарищи наши, бойцы Красной Армии, может, лежат под пулями, а у самих, гляди, как сказал товарищ Епифанов, и отстреляться нечем. По себе знаю, как такое погано… И мы тут — за них. И чтоб все ладом делали — для победы. А встречный план — тут говорили, — так поддерживаем, возьмем обязательство. А кто спит, будто сурок, довоенным сном, пушшай сам просыпается, чтоб не будить его без вежливостёв…

Хотел ли Петр Кузьмич еще что-то добавить или готов был на этом закруглиться, неизвестно, но он еще стоял возле трибуны, жесткой ладонью провел по рыжеватым негустым волосам, сбивая их набок. И в этот-то момент распахнулась одна из боковых дверей и вихрем влетела Агния Антипина с тугой сумкой письмоноши, сдернула с головы платок, захлебываясь словами, возвестила:

— Что скажу-то!.. Что скажу!.. Наши под Москвой остановили антихриста — ни туды ему, ни суды! Да вы включите радиво, включите! Повторяют все раз за разом…

Кто-то на сцене метнулся за боковую портьеру, Куропавин успел вслед ему бросить: «Да, да, включите!», и тотчас из двух репродукторов по бокам сцены с разрядным треском и шорохом пересушенного пергамента громко раздалось:

— …Фашисты, шедшие буквально по трупам своих солдат и офицеров, остановлены нашими войсками у Яхромы на северо-западе, под Звенигородом и Кубинкой на западе, у Каширы на юго-востоке… Более чем миллионная группировка отборных гитлеровских войск разбилась о железную стойкость, мужество и героизм советских воинов, защищавших столицу.

Противник имел целью путем охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта выйти нам в тыл, окружить и занять Москву. Он имел задачу занять Тулу, Каширу, Рязань, Коломну — на юге, далее взять Клин, Солнечногорск, Рогачев, Яхрому, Дмитров — на севере и потом ударить на Москву с трех сторон и занять ее…

В ходе этих боев противник понес значительные потери. По далеко не полным данным, нашими войсками было уничтожено и захвачено, не считая действий авиации: танков — 777, автомашин — 534, орудий — 178, минометов — 119, пулеметов — 224. Потери противника убитыми более 55 тысяч…

Когда дослушали сообщение до конца, когда голос диктора умолк, Куропавин в радости, хлынувшей волной, поднимаясь за столом президиума, хлопнул ладонями, и люди, вставая в рядах, тоже захлопали. И он уже в громе аплодисментов, напрягаясь, крикнул «спасибо» вслед Агнии Антипиной, которая так же внезапно юркнула в дверь, как и явилась сюда. Аплодисменты схлынули, и Петр Кузьмич, все еще стоявший около трибуны, сказал:

— Вот такое дело!.. А теперь, чтоб не тока задержать фашиста, но и одолеть, работать будем!..

И опять загремели аплодисменты. Косачев сходил со сцены, будто они его нимало не касались: сдержанный, строго-неулыбчивый.

Скользящим взглядом Куропавин быстро пробежал первую страничку своих тезисов, восстанавливая их в памяти: сейчас идти к трибуне.

Колонну военнопленных немцы гнали по проселкам, в стороне от большака, выполняя строгое предписание — не забивать важных, основных дорог, по которым на восток, к Москве двигались немецкие войска. Однако проселки иногда подступали близко к большакам, а случалось, и пересекали их, и тогда Костя и Кутушкин, шагавшие где-то в середине длинной колонны, отмечали с тоскливой горечью то танковые потоки, то затяжные вереницы пятнистых, закамуфлированных тупорылых машин, груженных боеприпасами, то бесконечные обозы высоких пароконок, в которые были впряжены дюжие, гривастые, невиданные лошади-тяжеловозы. Когда проселок пересекался с большаком, конвоиры входили в раж: орали, перекликались, на пленных налетали верховые — свистели плети. Спускали на длинных поводках собак, замешкавшихся раненых пристреливали, трупы стаскивали в запорошенные снегом кюветы.