Николай Горбачев - Белые воды

Где сформировали колонну — ни Костя, ни Кутушкин не знали. Их влили в нее три дня назад вместе с другими пленными красноармейцами, которых согнали в пустой, заброшенный сарай на окраине Вереи. Построили, пересчитали, вывели огородами на лесную разбитую дорогу, с час держали, пока не подошла колонна, передали быстро, без проволочек, и третий день они плелись на запад, — как ни крути, в противоположную фронту сторону, дальше от той цели, к которой через все испытания, выпавшие им, они стремились. В том, что уводили их на запад, сомнений не было: отдалилось, лишь иногда, изредка прорезалось ворчливое погромыхивание, не окрашивался заревом небосвод на востоке — плотная пелена предзимья затянула небо, сжала его в низкий серый купол.

Как ни следили конвойные, ни запрещали переговоры в колонне, однако слухи расползались, и были они разными: то будто идти им до самого Смоленска, а там — в эшелон и в Германию, на подземные заводы; то будто еще два-три перехода — и все, встанут зимним лагерем, начнут прокладывать магистральную дорогу к Москве — якобы даже для парадного въезда в нее самого Гитлера…

Однако Костя с Кутушкиным не только равнодушно относились к слухам, но по молчаливому согласию не обсуждали свое теперешнее положение — словно бы это было запретным, постыдным и не подлежало обсуждению. И все же оба они настораживались — не пропустить бы слова, — когда среди разнообразной молвы о их судьбе передавались слухи о попытках побега, о том, чем кончались они: «схватили», «разорвали овчарки», «пристрелили». Случаи такие возникали то и дело — пленные узнавали о них по стрельбе, собачьему лаю, перекликам конвойных, которые после нервничали, злобели, пресекали малейшие «вольности». Вдоль колонны, взрывая ошметья грязи, стреляя вонючим дымом, прошмыгивали вперед-назад мотоциклисты с пулеметами на передке колясок.

Погода снова изменилась: морозец, задубивший было землю до звона, затянувший ледяным хрусталем лужи, прозрачными, ажурными закрайками берега речушек, сменился промозглой мокрядью, ртутно-грузкие туманы скатывались в ложки, к речным низинам, заливали их, висели, не рассасываясь.

Днем колонну останавливали на отдых лишь один раз, в полдень. Охрана выбирала открытое, безлесное место, по цепочке охранников от головы колонны прокатывалась команда «хальт», и пленных принуждали садиться там, где застал их резкий окрик, — в разбитой колее, в грязи, размешанной, истолченной тысячью ног. Нерасторопных тотчас доставала плетка, сыпалась чужая угрожающая брань. Овчарки, востря уши, усаживались вдоль колонны.

С ногой Кутушкина вовсе стало худо: к вечеру, к ночному привалу она опухала, становилась похожей на толстое полено, пергаментно-натянутая кожа на ней сухо отсвечивала. Кутушкин давил ногу большим пальцем — оставались глубокие, с трехкопеечную медяшку вмятины. У него кончился запас подорожника, а из колонны не выйдешь поискать целебный лист — враз схлопочешь автоматную очередь. Заматывал тамбовчанин ногу разным тряпьем — туго, с силой; надрезанное голенище сапога разорвал до задника; хромал, но упрямо шагал в колонне, с пустым вещмешком за спиной. Держался Кутушкин спокойно, и Костя, поглядывая на него, ждал от тамбовчанина жалобы, хотя бы просто вздоха, которым тот выдал бы свое состояние. Случись такое, и Кутушкин стал бы Косте по-человечески понятнее: у него тоже есть свой предел, свои слабости. Костя знал: тащил бы, не оставил бы на поругание, на смерть одного, — уж пусть тогда вдвоем, вместе. За эти долгие дни, полные опасности, постоянного пребывания на грани, на последней черте, они как бы стали единым целым, неделимым, и Костя не мог себе представить теперешнее свое бытие без тамбовчанина, с которым его повязала судьба. Но знал он и другое: откройся хоть малая слабина у Кутушкина, проявись она в стоне, простой жалобе, и это бы тотчас уравняло их, он, Костя, перестал бы испытывать неотступное довлеющее превосходство тамбовчанина над ним — и стало бы ему легче, покойнее. Он не понимал, что ему хотелось в этом малом увидеть себя, свои слабости, отраженные в другом…

В предвечерней пасмури колонна пленных протекла, меся грязь, по глухой деревеньке из десятка дворов, и от пустоты, безлюдья, от холодной мокряди, сгустившей воздух, бревенчатые дома, тоже мокрые, выглядели особенно убогими, неуютными, хотя некоторые из них щеголяли расписными ставнями, резными наличниками и крылечками. Позади дворов и огородов, отлого спускавшихся в редколесье, угадывалась речка, — кусты ветел, обрамляя ее берега, терялись, размываясь на фоне черневшей вдали стены леса. «Должно, ничё жили, и речка, и лес под рукой», — невольно шевельнулось у Кости. Деревенька, окрестные распахнутые, несмотря на пасмурь, дали вызвали у Кости щемящую тоску: что-то похожее, знакомое, родное почудилось ему — напомнило кержацкие деревеньки в верховьях Ульбы.

Кутушкин хромал, с трудом переставлял разъезжавшиеся в грязи ноги, стиснув спеченные губы. Лицо — в рыжей щетине, обветренное, мокрое, непроницаемо напряженное. И сквозь эту каменность проступала боль — Костя ее чувствовал как свою. Он старался подладиться к коротким и неловким шагам товарища, думая, что Кутушкину так легче идти, сберегать силы, а главное — чувствовать, что они рядом, вместе, что при нужде Костя поддержит его, не даст упасть.

Будто похоронная процессия, тянулась колонна по черному разбитому проселку; чавкала грязь, оскальзывались истощенные, истомленные, голодные люди, с трудом удерживали равновесие; белели почернелые, истрепанные повязки раненых; иных поддерживали товарищи. И вся картина плывущего, угрюмого, оборванного, в заляпанных, мокрых шинелях человеческого потока была удручающей и противоестественной.

В отрешенности и заведенности, будто роботы, двигались люди, не замечая ни деревеньки, которую проходили, ни домов, ни тех настороженных редких глаз, все же глядевших на них из-за створок ворот, дверей, в щели прикрытых ставней, — тягучие, схожие с самой их чудовищной судьбой думы владели этими людьми, не знавшими, куда их вели, что их ждало.

За редколесьем, на отлогом взгорье, сбегавшем к речке, показалась крыша большой риги. Колонну пленных свернули туда: ночь, видно, они проведут в ней. Костя, догадавшись об этом, тревожась за товарища, у которого с ногой делалось все хуже, обрадовался — авось отдохнет, полегчает, — сказал негромко, не поворачивая головы:

— Вон рига!.. На ночь, должно, в ней остановят.

Кутушкин никак не отреагировал — губы его оставались плотно сжатыми.

— В ригу ведут, отдохнешь там, — снова сказал Костя. — Может, у кого бинты есть…

Суровая каменность Кутушкина была жутковатой, а плотная глянцевитость болезненной; желваки шевельнули щетину на скулах, губы его чуть разлепились: