Николай Горбачев - Белые воды

Пока Андрей Макарычев открывал партийно-хозяйственный актив, объявлял повестку, Куропавин старался овладеть собой, выровнять свой настрой: от этого будет зависеть, как скажет, как выступит с короткой речью, тезисы которой, на двух листах, лежали перед ним. Куропавин отмечал и по себе, и по другим людям, и это жило в нем неистребимо, светло: такие активы всегда в довоенные годы не только превращались в деловые акции, но и неизменно подогревали атмосферу, порождали дух торжественности, даже праздничности, хотя на них нередко накалялись страсти, вспыхивали схватки и баталии — становилось жарче, чем в сибирской бане, когда поддадут пару, плеснут на раскаленные голыши водой из ковша. Теперь же, глядя в зал, по рядам, старался уловить атмосферу, открыть прежние ощущения, однако угадывал другое — сдержанность, настороженность. Что ж, война и тут внесла свои коррективы… Выходит, тем более ты обязан не только сказать людям важное по сути, но и по духу — укрепить их веру, хотя у тебя самого скребут кошки на душе, гнетет обстановка под Москвой, давит ночами бессонница, черная неизвестность с Павлом… А у них? Им — легче, проще? Нет. У многих из них, ты знаешь, хуже, тяжелее: утром тебе доложили — пятьдесят шесть похоронок с начала войны!.. А ты — партийный руководитель и всеми своими делами, поступками, поведением должен крепить веру и стойкость. Так-то, товарищ Куропавин, значит, и соответствуй, отвечай этому, — ровняй настрой…

Рядом сидел Епифанов в отутюженной гимнастерке, выбритый; бледное лицо его выглядело не таким костистым, усталым, как вчера в полутемном вагоне, — вроде бы стало свежее; желтовато-янтарные глаза сияли фосфорически, словно в них горел пламень, просачивался наружу. «Вот ему и надо первому дать слово, — до Кунанбаева», — мелькнуло у Куропавина, и он наклонился к директору комбината, державшему папку с докладом, готовому выйти на трибуну: «Есть замысел — дать слово Епифанову перед тобой, потерпи!..»

Куропавин поднялся за столом президиума:

— Товарищи, есть предложение немного изменить порядок работы. Дать сначала слово комиссару батальона Епифанову, бывшему работнику нашего горкома. Николай Евдокимович только что из госпиталя, он живой свидетель, знает, что делается на фронте, — пусть расскажет! Как, товарищи? А уж потом — доклад?

Из зала поддержали: «Знаем его!», «Пусть говорит!», «В самый раз!» Всплеснулись сдержанные хлопки и быстро загасли.

Говорил Епифанов возбужденно и горячо — и о первых днях войны, о том, как сражалась его родная дивизия, о гибели своих товарищей, о разрушенных городах и селах, о том, что всюду, отступая, части Красной Армии взрывают мосты, склады, население эвакуирует заводы и колхозный скот. Видел он все своими глазами, когда после ранения везли его на повозке, а потом через всю страну — в эвакогоспиталь. Повторил он и то, о чем рассказывал вчера в их купе, — что проигрываем фашисту в технике, что есть нужда и в стрелковом оружии, что мало патронов, снарядов…

Тишина в зале, как казалось Куропавину, уплотнилась до предела: не было слышно ни шороха, ни кашля. Сидевшие в зале люди, все до единого, внимали живому, горькому, болью пронизанному свидетельству — внимали благоговейно.

Епифанов вспомнил и вчерашнего раненого бойца, на секунду задумался, руками перехватил, показалось, поудобней по краю трибунки, возвысил голос:

— Герой он и по чистой вернулся домой. И знает все беды наши — хлебнул их вдосталь. Это так. Но не знает он другого… Сила наша собирается, и скоро, — Епифанов поднял крепко сжатый кулак, — она обрушится на врага. Верьте, товарищи! Сибирские дивизии формируются, оснащаются самым новейшим вооружением — танками, орудиями, пулеметами. Туда я и направлен, товарищи. — Он глотнул воздуху. — Будем бить по-русски, по-сибирски фашистскую нечисть — обещаю! А вас мы, фронтовики, просим: свинца побольше, чтобы не было недостатка в патронах, чтобы вместе с вами затянули мы петлю на шее зверя-фашиста! И еще: за эти полдня наслышался и насмотрелся, каково вам живется и работается. Обстановка, вижу, нашенская, окопная, фронтовая! Спасибо вам за трудовое, геройское ваше дело!

Хлопки взорвались: будто люди только и ждали, когда Епифанов кивнет, встряхнув копной седеющих волос, шагнет от трибуны четко, по-военному. Они заглохли, когда Епифанов сел.

Подойдя к трибуне, раскрывая папку, Кунанбаев взглянул в зал, вновь притихший, сказал:

— Я, товарищи, так думаю… Общую обстановку вы знаете из сводок Совинформбюро. Да вот только что и Николай Евдокимович, спасибо ему, хорошо все рассказал. Так что я начну прямо с деловой части…

— Правильно! — подал реплику Куропавин. — Быка надо прямо за рога! Фронтовики нас о свинце просят!

Доклад Кунанбаева слушали тоже с вниманием — он был конкретным, директор комбината с «песочком» прошелся по рудникам, по свинцовому заводу, обогатительной фабрике, знал, где что делалось, и голос его — со скрытой картавинкой — спокойно пульсировал, заставлял слушать:

— Многие наши товарищи — рабочие, инженерно-технический состав — понимают, что значит свинец для фронта, и случается, поступают, как герои. Именно так. Иначе не назовешь. На прошлой неделе возникла угроза срыва подачи оборота в шихтовое отделение — шестнадцатая лента аглоцеха, знаете, подводит: старенькая, состояние ее плохое… Собралось открытое собрание, решили: немедленно выйти всем свободным от смены на прорыв! И вышли. И отремонтировали ленту. Завод выполнил план по свинцу. Постигло нас несчастье, случился «козел»… Что же, плавильщики трое суток не покидали ватержакета, печь работает, товарищи! Нашли и смелый резерв: теперь до тридцати восьми процентов в загрузку пускают простого угля, и плавки свинца отличные. Честь и хвала смене Федора Пантелеевича Макарычева! — Кунанбаев сделал паузу, взмок аккуратный зачес будто черненых волос — А есть, товарищи, другие примеры. Нашей нерадивости, халатности, что нетерпимо, позорно особенно в военных условиях. В ватержакетном цехе больше месяца тянется ремонт трубовоздуховодов, печи работают на сбавленном дутье. А кто виноват? Мастер Воробцов.

— Так в бюллетень его! — неожиданно взвился где-то в центре зала моложаво-звонкий голос. — На чистую воду! Чё, в пользу МОПРа, что ль, «воротит»?

Раздались смешки: каламбур поняли.

— Да он уже как миленький красуется в бюллетене!

— Гли, советчик выискался! — мрачно из сумеречной глубины парировал с запозданием баритон. — Кобелю хвост!

Смешок перекатился живее, заплескался по рядам. Люди задвигались на креслах — шумок настаивался, крепчал.

Куропавин вдруг тоже бойко повернулся на стуле, светясь лицом, смотрел на директора комбината, улыбчиво, терпеливо ожидавшего тишины.