Николай Горбачев - Белые воды

— Да ить пощелкают из автоматов, пулеметов, как рябчиков! — крикнул кто-то.

— Всех не пощелкают! Вперед, товарищи! Промедление — смерть!

Костя чувствовал, что возбуждение, охватившее сейчас людей в риге, подчинило себе и его, — через какие-то секунды люди разнесут ригу, повинуясь голосу, воле невидимого и неведомого комбата Куропавина. Ринется со всеми и он — тогда уж не остановить до конца, до любого конца. Однако в эти самые секунды какая-то инерция еще держала его, держала всех людей, словно той пружине, чтоб сорваться со взвода, недоставало какого-то незначительного усилия…

Он не ведал, что всякое событие, всякое действие должно вызреть, подготовиться, и те самые секунды, недостачу которых он подспудно ощущал, те секунды — удалось ли их выиграть или нет — определяли во все времена в равной мере исход и малых замыслов, и исторически значимых предопределений и явлений.

Этих секунд, однако, хватило, чтоб конвойные, учуяв недоброе, поняв, что назревал бунт, тотчас приняли меры: часть конвойных оттеснила вновь прибывшую партию пленных, другие же, бросившись к входу в ригу, выкрикивая на все лады: «Хальт! Цурюк!» — застрочили из автоматов. Стреляли не поверху, не в воздух — стреляли в темноту, где плотно теснились люди. По крыше, по стенам снаружи ударили два или три пулемета — посыпалась трухлявая солома, взбилась мякинная пыль. И сразу — стоны, крики, люди метались, падали на землю, отползали в сторону, давили друг друга — взлетали рвущие душу нечеловеческие вскрики…

Костю, не успевшего осознать происшедшее, принять какие-то меры, сбили с ног, подмяли. Неимоверная тяжесть навалилась ему на грудь, он пытался вздохнуть, глотнуть воздуха — и не мог.

Утро пробивалось реденькое, квелое: ночь, казалось, не хотела открывать завесу над трагедией, какая разыгралась под ее покровом, — отступала с трудом, и день, чудилось, не разгуляется, не осилит сумерек и тумана, молочной полостью прикрывавшего землю.

Пленных выгнали из риги на большую открытую поляну, конвойные, взбудораженные ночным бунтом, озверев, кричали, толкая прикладами, жали к земле, заставляя садиться. К кухне водили по десятку, к речке — за водой, по нужде отпускали парами. Всю колонну до низкого заболоченного берега оцепили: стояли конвойные, овчарки у их ног разевали клыкастые пасти, зевотно повизгивая.

У Кости ныло, ломило в груди: ночью его крепко придавили — спасла стена: волна ошалелых людей, ударившись о мерзлую стену, отхлынула. Очнулся он, когда тамбовчанин приладил к его губам фляжку, и Костя с жадностью глотнул болотистую воду.

Лагерь военнопленных присмирел. Ночная трагедия — теперь все знали — стоила жизни двадцати семи пленным: трупы утром побросали в прошлогоднюю силосную яму у скотного двора на краю деревеньки. Яму закидали валежником, притрусили некрепким слоем земли — засыплет снегом, заморозит — и ладно.

Когда Костя очнулся, уже не стреляли, тот же фальцетный голос, который предупреждал, когда в первый раз немцы открыли стрельбу поверху, надрывался — фальцет звенел, будто вот-вот сорвется, лопнет:

— Молчи-ии-ть! Русский свини… Все есть на мест! Три минут исполнять приказ! Не есть тихо — все есть стреляйт! До один!

Новую партию тогда все-таки втиснули в ригу, и до утра в ней среди живых оставались и убитые, и умиравшие тяжелораненые. Костя больше не слышал того командирского голоса. Поначалу он не обратил внимания на фамилию — Куропавин, однако после стал повторять ее про себя, повторял лишь по редкому, заинтересовавшему его созвучию, но затем ощутил словно бы какую-то причастность к тому человеку и вдруг в какой-то момент вспомнил: «Куропавин! Фамилия секретаря горкома! Вот те, дурья голова, сразу не упомнил!» До утра маялся жгучими, противоречивыми вопросами: «Неужели — он? Как же ему было поспеть на фронт и — в плен? Нет, что-то не так… Не так! Однофамилец! И тот башковитый, в трудное время явился в Свинцовогорск! И этот… комбат…»

— Слышь, тамбовчанин, — в конце концов шепотом спросил Костя, — чё с комбатом-от? Куропавин, кажись?

— Кажись.

— Так чё вышло?

— Сказывают, убит. Крикнул опять «вперед», когда стрельба началась… На очередь, грят, и напоролся.

Костя замолк в непонятной тягости: известие сжало сердце, хотя он никогда не видел, не знал этого комбата. Из головы, однако, не выходило: «Куропавин, Куропавин…» Когда в рани выносили трупы, Костя, превозмогая боль в груди, поднялся с места, пытался разглядеть того комбата Куропавина, но из-за тесноты, людского скопища ничего не увидел, и то чувство тягости, какое вошло в него, не улетучивалось и теперь, во время еды.

Они молча доели жидкую похлебку, и Кутушкин, отерев алюминиевую ложку, глядел на нее долгим, пристальным взглядом, словно что-то там старался обнаружить, вновь тщательно вытер полой шинели, неторопко засунул плоской ручкой за голенище целого, неразрезанного сапога, попробовал, плотно ли легла. Костя видел, что он делал все это до странности медленно, неспешно, будто поглощенный внутренней, очень важной работой.

Стало натягивать от речки низким знобистым ветерком, и Костя, невольно передергиваясь в зябкой судорожи, тоже засунул ложку за голенище. Пелена тумана то сгонялась на болотистую низину, очищая берега, поросшие осокой и густым ивняком, то вновь наползала, застилала непроницаемой ватой речку. Что-то недоброе почудилось Косте в этой бесхитростной игре природы. «К перемене, к снегу, должно», — подумал он.

Поднявшись с мокрой земли, Кутушкин проронил:

— К речке спустимся, водицы набрать… — И, повернувшись в сторону ближайшего конвойного, потыкал заскорузлым пальцем в котелок, кивнул головой в направлении реки.

Костя встал рядом с ним. Белобрысый, с розовой кожей и длинными, бесцветными ресницами, конвойный оглядел их с ног до головы, будто ощупал, и, верно, не найдя ничего подозрительного, равнодушно кивнул.

Они поплелись, обходя плотные кучки сидевших на земле людей, все ниже спускаясь по отлогой луговине к реке. И опять Косте пришло, что Кутушкин не торопился, даже почудилось — нарочито больше припадал на раненую ногу, — казалось, все это было подчинено какому-то расчету и резону, и, еще не понимая ничего, Костя шагал позади тамбовчанина, в упрямости стараясь попасть в ногу с ним.

Они были в низине, шли по осклизлым кочкам, вылизанным туманом, увидели заросший берег в десятке шагов — ватную пелену разорвало, и Кутушкин замедлил шаг, не оборачиваясь, тихо сказал:

— Спеши помалу. Подгадаем: бель как нанесет — в воду сразу. Лес недалече. Авось…

У Кости, подстегнутое, зачастило сердце, в голове зароилось: «Все — сейчас и решится! Пан или пропал. В воду… А они не дураки, вот этот в пяти саженях, с собакой… Рисково! Комбат Куропавин ночью тоже рисковал. Провалилось, а могло и нет… А тот берег, кажись, крут…»