Николай Горбачев - Белые воды

Закончив читать телеграмму, отложив ее, Белогостев помолчал: твердо и упорно смотрели немигающие под очками глаза, раскрылья носа побелели.

— Сами понимаете, мы не могли пройти мимо этого факта, должны были забить в колокола, — начал он после паузы. — Однако наших указаний свинцовогорцам оказалось мало, — подумаешь, обком! Что им требования товарища Сталина: «Всю промышленность — на военные рельсы»? Наплевательство! Иначе нельзя расценить. Ибо, вместо того чтобы, засучив рукава, взяться за работу, выйти из прорыва, покончить с чехардой, они преподносят новый сюрприз. Да, сюрприз! Встал свинцовый завод, закозлил ватержакет. Нет свинца, которого ждут оборонзаводы, ждет фронт. И это в суровый час, грозный для Родины, когда немцы под Москвой, товарищи!

Голос его, нервически взлетев, сорвался; Белогостев, вынув платок, отер под тугим воротником гимнастерки шею, эластичной складкой сползавшую на ворот, и, когда вновь заговорил, — голос оказался приглушенным, будто Белогостев осторожно пробовал его. За столом молчали, никто не поднимал головы, и Белогостев, испытывая досаду — не сдержался, дал «петуха», — подумал: «Ничего, ничего, пусть знают — человек… Как там? «Ничто человеческое не чуждо…» — И уже увереннее, укрепляясь в этой мысли, решил: — Это даже хорошо — вышло естественнее, а главное — проникновенно, доходчиво…»

— Поэтому прошу, товарищи, — проговорил он, — давайте со всей ответственностью и строгостью разберемся в критической, я бы сказал, ситуации. С позиций, интересов фронта, военного времени. — Он потер виски, давая тем самым понять, что ему не просто говорить, что он выложил немалые душевные силы. Однако, взглянув на Куропавина, усилил тональность: — Да, прошу! К тому же свинцовогорцы еще и партизанщину, прямой разбой насаждают: у Джигартаняна с угольной базы пароходства угнали эшелон кокса!

За столом началось движение, люди поднимали головы, поглядывали на свинцовогорцев, сидевших впереди, — одни с недоумением, ожиданием; другие — с удивлением; кое-кто заулыбался; возникли переговоры, шумок заколыхался в кабинете.

— И об этом тоже поговорим, — подтвердил Белогостев, улавливая, что обстановка переменилась к лучшему.

И тут от дальнего конца стола подал голос Джигартанян; перед началом бюро Куропавин не заметил Джигартаняна в толчее и теперь повернулся на его напористый голос:

— Э, Александр Ионыч, никакого конфликта нету. Мировая есть! Пароходству докладывал: займы взяли, по военной нужде. Все в порядке!

Пухловатая рука Белогостева взлетела в недовольной отмашке.

— Знаем ваши и «мировую», и «порядок»! Вы уж лучше не становитесь на защиту. Знаем, и как оказались в Свинцовогорске…

Джигартанян, маленький, юркий, вскочил со стула, будто его вскинуло пружиной.

— Джигартанян — не собак на сене! Джигартанян — есть кокс, дает кокс! Не-ет, такой, понимаешь… Свинцовогорск поехал, почетный гость поехал!..

Он так же быстро сел, как и вскочил. За столом улыбались, уже многие оживленнее заговорили, сорвались две-три реплики.

Белогостев, сминая благосклонную улыбку, тронувшую его тщательно выбритые губы, поднял над столом руку.

В кабинете стало тихо. О причинах «провалов» и «сюрпризов», как выразился Белогостев, докладывал директор комбината Кунанбаев. Говорил спокойно, все в докладе было вразумительным, логичным, была и критика, и самокритика — оказались нарушения в производственном ритме, не смогли быстро овладеть кадровой ситуацией, вызванной призывом рабочих-специалистов на фронт, не обеспечили их замену. Кунанбаев приводил цифры, примеры, однако вину не перекладывал ни на кого. К концу сообщения, возможно расценив внимательную и настороженную атмосферу за столом как некое предостережение, стал нервничать, чаще поминать: «мы тут не доделали», «не смогли…»

Куропавин после выступления Джигартаняна был в хорошем настроении — молодец, стоит на своем! — и слушал директора комбината внимательно. Доклад отзывался в нем знакомыми и ясными фактами, примерами, вызывал созвучную реакцию в душе. Нет, не ошиблись, выдвинув Кунанбаева, в прошлом начальника рудника Кречетовский, на пост главы комбината. Вспомнил, что Кунанбаев не сразу, однако, стал директорствовать после отъезда в Москву Буханова, — тот в Москве упорствовал, обивал пороги, грозил «найти управу», и Куропавина вызывали в столицу, вместе с Бухановым представали они перед секретарем ЦК.

Поезд подходил, должно быть, к поселку Ульба: за окном вагона, хотя и был поздний вечер, за редколесьем, проползавшим мимо вагонов, угадывались срубы-коробки поселка. А дальше, к самому Иванову кряжу, тянулся могучий лесной клин. В купе темно: по военному времени светом не баловали. Впрочем, Куропавин не замечал этого неудобства, хотя и не любил темноты, — теперь же тьма в вагоне и за вагоном даже соответствовала его душевному состоянию: он мрачно размышлял о том, что произошло в конце заседания бюро. То, что Белогостев предложил записать в решении «строжайше предупредить горком, руководство комбината и лично товарища Куропавина», было пустяком, мелочью. И без предупреждения сознавал, что немедленно, не мешкая, надо выправлять положение. Между прочим, меры были приняты еще задолго до бюро, — не он один, в комбинате тоже об этом думали, — Кунанбаев и об этом сказал подробно в докладе. Да, без обиды он принял решение бюро, а вот то, что равнодушно, инертно выслушали его предложение — строить шахту «Новая», поставить на свинцовом заводе еще одну, дополнительную печь, новый ватержакет, — это его угнетало. Не поддержали, пропустили мимо ушей идею, какую он вынашивал, лелеял, видел в ней реальное, бесспорное. Лишь один Белогостев недовольно процедил: «Мы тут о серьезном, о его хреновом хозяйствовании, а он — в прожектерство ударился…»

Что ж, Белогостеву это пришлось не по вкусу: ревностно, щепетильно оберегавший свой престиж, он, возможно, усмотрел в предложениях Куропавина подкоп, посягательство на его авторитет, на «высшую инстанцию». Это открылось Куропавину и по поведению Белогостева после бюро: обычно в силу их старого знакомства он задерживал Куропавина, расспрашивал, они беседовали в комнате отдыха, куда подавали чай, и Белогостев наслаждался покоем, отдыхом, неторопливо отправляя из сахарницы в рот мелко колотые кусочки сахару, отпивая короткими глотками из стакана. На этот раз, когда все покидали кабинет, он не окликнул его, не остановил; Куропавину показалось даже, что он сделал вид, будто занят, отыскивая что-то в бумагах.

Но именно на сей раз Куропавину хотелось, чтобы Белогостев задержал его, — он объяснил бы, попробовал бы доказать то, что считал целесообразным, даже неизбежным. И Куропавин замедлил шаг, выходя почти последним: мелькнуло — самому напроситься, но в следующий момент, остуженный мыслью — Белогостев не примет, не захочет говорить, — съежившись, точно и впрямь тот уже «отшил» его, он заторопился на выход.