Наум Фогель - Главный врач

— Посидите. Разговор у нас серьезный будет, так что и вам надо послушать, — удержал ее Алексей.

Леонов колебался. Он понимает, конечно, что такая вот жизнь не жизнь, но и то, что операция опасная, он тоже понимает. Потому и не согласился. Очень уже не хочется раньше времени помирать. Сына бы увидеть, а потом…

Алексей не отрицал, что операция серьезная.

— Но я с вами откровенно, как фронтовик с фронтовиком, — сказал Корепанов. — Без операции вам долго не прожить, а если убрать осколок и гнойник вокруг него — выздороветь можно. Я специально приехал, чтобы поговорить с вами. Я бы на вашем месте не раздумывал…

— Соглашайся, — тихо попросила жена. — Может, и вправду выздоровеешь.

Леонов глотнул слюну. Высокий хрящеватый кадык на его шее судорожно дернулся вверх, потом очень медленно опустился.

— Только разрешите, чтобы она около меня была, — попросил он, кивнув на жену. — Мне, когда она рядом, легче.

— Хорошо, пускай и жена едет, — согласился Алексей. — Собирайтесь. С собой заберу. Машина хоть и грузовая, но не страшно: сена в кузов навалим, носилки на сено — и по ночной прохладе, не торопясь.

Сенечкин оказался очень сложным больным, куда сложнее, чем вначале думали и Корепанов и Лидия Петровна. В подробной выписке из истории болезни, подписанной Бритваном, стоял четкий диагноз: «Туберкулез правой почки». При первом знакомстве с больным и Алексей и Вербовая тоже решили, что здесь — туберкулез правой почки. Сомнения внес Ульян Денисович.

— Больна-то не правая, а левая почка, — сказал он. — А что правая болезненна и увеличена, еще ничего не значит: трудится за двоих, вот и увеличена. Необходимо сделать…

И он стал неторопливо перечислять, что еще надо сделать для уточнения диагноза.

Ульян Денисович не ошибся: больна действительно не правая, а левая почка. И удалять надо ее.

Алексей был уверен в правильности этого нового диагноза, и все же во время операции его терзали сомнения. Так терзали, что сердце ныло. Лишь когда почка была удалена и на разрезе ее обнаружили характерные изменения, он успокоился и с благодарностью подумал об Ульяне Денисовиче. Хорошо, когда такой специалист рядом!

Уже на третий день после операции Сенечкину стало лучше, и он сразу же попросил принести чего-нибудь почитать.

— Фантастического, — сказал он почему-то смущаясь.

Читал он много.

— Надо больше отдыхать, — заметил во время обхода Алексей. — Лежать, закрыв глаза, и стараться ни о чем не думать.

— Я так не могу, чтоб ни о чем не думать, — ответил Сенечкин.

Во время войны он служил танкистом. В сорок втором его тяжело ранило. Из госпиталя на фронт он уже не вернулся, отпустили домой. Дома стал работать, как и до войны, трактористом. Вскоре о его бригаде заговорили сначала в районе, а потом и в области. Его портреты печатались на газетных страницах, журналисты писали с нем очерки, местные поэты посвящали стихи.

Сенечкин сделал из плотной бумаги альбом и аккуратно вклеивал туда все, что писалось о нем и его бригаде в газетах и журналах. Альбом этот он и сюда, в больницу, захватил.

— Зачем ты все это собираешь? — спросил его кто-то из товарищей по палате.

— Для сынов, — не задумываясь, ответил Сенечкин. — Сыны растут. А им всегда приятно про батька хорошее услыхать. Мне вот не повезло на батьку: пьяница и лодырь был, последний человек на селе. До сих пор за него совестно.

С каждым днем Сенечкину становилось лучше. А вот у Леонова…

Алексей был убежден, что Леонов перенесет операцию. Да он и перенес ее хорошо. Но потом пошли осложнения, сначала воспаление легких, затем общее заражение крови. Алексей решил посоветоваться с Шубовым. Зиновий Романович осмотрел Леонова и ушел из палаты, не сказав ни слова. Только в ординаторской, сделав запись в истории болезни, произнес хмуро, не то с досадой, не то с укором:

— Не надо было вам браться за эту операцию, батенька мой.

На следующий день Леонов умер.

Жена зашла к Алексею подписать смертную карточку. Она почернела, осунулась. Корепанову хотелось утешить женщину, но он не находил слов.

— Не отчаивайтесь. Ведь мы все хотели как лучше, — сказал наконец.

— Он так хотел увидеть ребенка… своего ребенка. — Она присела на стул, опустила голову на руки и зарыдала.

Алексей совсем растерялся. Он встал, прошелся по комнате, опять сел и опять поднялся.

— Не надо… Вам нельзя… Не надо.

Леонова внезапно, как и зарыдала, перестала плакать. Вытерла глаза тыльной стороной ладони и внешне спокойно спросила:

— Как мне теперь? Хотела его дома похоронить, а на поезд, говорят, не берут… мертвых.

Алексей сказал, что даст машину. Женщина поблагодарила и ушла. А у Корепанова все время звучали в голове одни и те же слова: «Он так хотел увидеть ребенка… своего ребенка».

Да, это, должно быть, большое счастье увидеть своего ребенка. Ведь и ему, Алексею, до смертной тоски хотелось увидеть своего ребенка. Сына.

«Если бы не оперировать Леонова, пожалуй, он прожил бы еще полгода, а может, и больше. Прожил бы… — думал Корепанов. — Кто же мне дал право?..»

Он вспомнил Ивана Севастьяновича. «Хирургу дано продлевать человеческую жизнь, а не сокращать ее в погоне за неосуществимыми надеждами. Мы не имеем права отнимать у человека ни одного дня, часа, даже секунды».

Вечером Корепанов сказал Ульяну Денисовичу:

— Все! Больше я на грудной клетке не оперирую. Хватит!..

— Такие решения надо принимать на свежую голову, а не тогда, когда на сердце лежит камень.

— Я не стану больше оперировать на грудной клетке, — упрямо повторил Корепанов.

Прошло несколько дней. В туберкулезном отделении умер больной от легочного кровотечения. Совсем молодой, и двадцати не было. Ульян Денисович читал заключительный обзор болезни и ворчал:

— Все умеем. Самолеты делаем — воздушные поезда. Радио — за тысячи километров разговариваешь, будто в одной комнате сидишь. Бомбы — ужас: был город и нет. Только пыль осталась. А простой туберкулез лечить не умеем.

«Туберкулез. Каверна. Кровотечение», — думал Корепанов.

Он вспомнил, как у одного из раненых в госпитале началось легочное кровотечение. Ничем не остановить. Тогда Иван Севастьянович взял этого больного в операционную, вскрыл грудную клетку, перевязал сосуд — и вот остался жив человек. Алексей рассказал об этом случае Ковалю.

— Не такое простое дело перевязать сосуд у легочного больного. При ранении все же легче. Там хоть догадаешься, откуда кровит, а здесь… Куда ни приложи трубку — везде клокочет.

— Вообще-то, — тихо произнес Корепанов, — от легочного кровотечения не должны умирать.

— А вот умирают же.

— И все же они не должны умирать.