Наум Фогель - Главный врач

Он чиркнул спичкой и стал раскуривать потухшую трубку.

— Как вам это удалось?

— Рядом валялся труп немецкого солдата. Я и заткнул этим трупом амбразуру. Мне сказали, что мой «подвиг» замечен командованием дивизии. Я со дня на день ждал, что меня, наконец, отчислят из батальона и восстановят в звании. Но меня не отчислили. А спустя несколько дней я пошел на задание, нарвался на засаду и тут случилось это… — Он опять замолчал.

— Что?

— Меня ранили. Впервые за всю войну ранили и взяли в плен… Теперь вы понимаете, почему я предпочитаю этот лагерь возвращению домой?

— Нет, не понимаю, — ответила Аня.

Он посмотрел на нее, как смотрят взрослые на детей, и спросил улыбаясь:

— Вы верите, что меня ранили?

— Верю, — не задумываясь ответила Аня.

— Это легкомысленно с вашей стороны. Разжалованный офицер, солдат штурмового батальона… Ушел на задание и не вернулся… Я немного трус…

— Значит, вы решили ехать в Канаду?

— Да, — ответил Янсен. — И я давно был бы уже там, если б не вы.

— Причем тут я? — удивилась Аня.

— Я не могу оставить вас. Не спрашивайте почему, но я не могу оставить вас.

— Вы очень хороший, просто удивительно, до чего же вы хороший, товарищ Янсен.

— Называйте меня просто — Матиас.

— Хорошо, Матиас.

Он привлек ее к себе и поцеловал.

Она знала, что рано или поздно это случится, должно случиться, ждала этого и все же растерялась.

— Не надо, Матиас, — сказала. — Умоляю, не надо.

Он отошел к столу, принялся опять набивать трубку, вминая табак большим пальцем.

— Этого больше не будет.

— Спасибо, Матиас.

А что было дальше? Успешная операция бургомистру, место оберартца, трехкомнатный коттедж. Янсен предложил ей поселиться вместе с ним. И она согласилась.

Принесли больного. Аня кончила протирать руки и подошла к столу.

За время командировки Алексей пропустил много лекций в школе Красного Креста и, чтоб нагнать, читал теперь почти каждый день.

Четалбаш любила посидеть на лекциях, послушать. Она усаживалась за парту в последнем ряду и сосредоточенно глядела на лектора — вся внимание. Иногда она принималась записывать что-то в тетрадку, которую всегда носила с собой вместо блокнота. Лекторы уже знали: если мамаша Четалбаш записывает что-то в тетрадку, то после лекции обязательно будет «разговор».

И когда она, посидев у Алексея на лекции, попросила его зайти, Корепанов тоже подумал, что речь пойдет о каких-то недостатках в методике. Однако на этот раз она завела разговор о Люсе.

— Вот что, — начала строго. — Стоянову надо в комсомоле восстановить. — И вдруг повысила голос: — Да, восстановить! Это возвращает человеку достоинство.

Алексей заметил, что пребывание Стояновой во время войны у немцев может вызвать нежелательную реакцию у комсомольцев. Но Четалбаш оборвала его.

— А ты зачем там?

Алексей удивленно посмотрел на нее.

— Ты коммунист или не коммунист? Ты-то как считаешь? Имеет она право комсомольский билет носить или не имеет?

— Имеет.

— Вот и делай, что тебе твоя партийная совесть велит.

Алексей решил прежде всего поговорить с Ириной Михеевой. Предложение восстановить Люсю в комсомол она встретила холодно.

— Станем тут каждую восстанавливать.

«Ну и ожесточилась ты», — подумал Корепанов и, стараясь не смотреть на повязку Михеевой, начал доказывать, что Стоянова — не «каждая». Потом в разговор вмешался Ульян Денисович и тоже стал доказывать, что Ирина не права, что Стоянова — лучшая санитарка в больнице — работает и учится. А в том, что с ней случилось, не она виновата.

— Ладно, — неохотно согласилась Михеева. — Пускай подает заявление. Поставим вопрос на собрании. Посмотрим, что скажут комсомольцы.

Собрание вела Надя Мухина. Вела неуверенно. Волнуясь, она читала заявление Люси, которая стояла тут же, сбоку, у стола. Голос Мухиной доносился до нее как будто издалека. Перед глазами — сосредоточенные лица комсомольцев. Почти все девчата. Алексей Платонович в последнем ряду. Стельмах — в третьем.

Люся хорошо знала, что ее поддержат Алексей Платонович, и Стельмах, и санитарка инфекционного отделения Нина Коломийченко, что сидит рядом с ним, и Надя Мухина. А вот что скажут другие? Что скажет Ирина?

Ирину Михееву все побаивались немного. Побаивались и уважали.

«На ее долю выпало за войну очень много, — думала Люся. — И потому все уважают ее, верят ей. И сейчас самое главное — что скажет она, секретарь. У нее на все свое суждение, иногда совершенно непонятное, вот как в истории с Никишиным, например. Когда все его осуждали, она одна взяла под защиту. «Он настоящий мужчина… и человек, — говорила Ирина, — смелый, решительный. И заслуги перед Родиной у него — тоже настоящие. А что куролесит, так это не от злости, а от глупости. Нет над ним руки настоящей, вот он и несет, как норовистая лошадь, что узду оборвала. Был бы он в моих руках — как шелковый ходил бы». Кто его знает, — думала Люся, — может и в самом деле он как шелковый ходил бы на поводу у этой Ирины. Видно, она умеет парней в руках держать».

Нина Коломийченко как-то показала Люсе фотографию: небольшая густо заснеженная поляна в лесу, разлапистая ель с низко опущенными от снега ветками. Впереди — молодой лейтенант с автоматом через плечо. Это — муж Ирины. Ирина рядом — в полушубке, шапке-ушанке, чуть сбитой набекрень, и рукавицах, тоже с автоматом. Она улыбается. Лицо светится тихой радостью. Красивое девичье лицо. Такое встретишь разве что на иллюстрациях к древнерусским былинам или уральским сказам. Люся даже подумала, что с такой вот писать бы хозяйку Медной горы или Снегурочку. Парень смотрит на нее, глаз не сводит, как завороженный… Сейчас Ирина совсем другая — крепко сжатые губы, суровые складки у рта, черная повязка через левый глаз… И все же Люся поменялась бы с ней. Потому что пережитое Ириной возвышает, заставляет уважать. А Люсе приходится… стыдиться своего прошлого!..

Ей становится жарко, нестерпимо жарко. Потом вдруг начинает трясти озноб…

Это было в сорок втором. До пересылки в Германию женщины помещались в лагере — совхозные конюшни, обнесенные колючей проволокой. Немецкие офицеры жили в школе — это в центре села. Ночью девушек гнали туда.

Была осень, холодно. Кормили плохо.

Надсмотрщицей лагеря была некая Стефка. Ее называли Стефкой-садисткой. Говорили, что она самая настоящая графиня, что ее поместье находится где-то около Львова. Во время освобождения Западной Украины она якобы успела сбежать, захватив с собой только фамильные драгоценности.

Это был самый страшный месяц в жизни Люси. Даже в Германии потом ей не приходилось переносить столько унижений, сколько в пересыльной тюрьме.