Наум Фогель - Главный врач

Тревога нарастала с каждым днем. Участились побеги. С одной из групп военнопленных бежала и Женя Бахмачева. Но Аня и думать не могла о побеге. Ей и одной далеко не уйти, а с ребенком… Она решила посоветоваться с доктором Янсеном, который относился к ней с особым вниманием. С ним стоило посоветоваться: он пользовался расположением администрации, и к нему благоволил консультант лагеря профессор Гридлих. Впрочем, последнее обстоятельство настораживало. О профессоре Гридлихе в лагере шла дурная слава. Говорили, что он занимается какими-то экспериментами над людьми в бараке номер два.

Город уже бомбили каждую ночь. В лагере стало неспокойно.

— Что будет с нами? — спросила Аня Янсена во время перевязки.

Он ответил не сразу.

— Профессор Гридлих предложил мне работу в своей клинике, в Гамбурге. Он говорит, что его голова плюс мои руки… Я согласился. Мне никак нельзя оставаться здесь.

— Вы знаете, кто такой Гридлих? — спросила Аня.

— Мне никак нельзя оставаться здесь, — упрямо повторил он.

— Вы полагаете, что вообще здесь кто-нибудь останется?

— Не знаю, — ответил он. — Сейчас они как будто присмирели. Я понимаю, это от страха. Но что они еще могут натворить со страху, я не знаю.

— Помогите мне выбраться отсюда, — попросила Аня.

Он продолжал перевязывать ее, как всегда, не причиняя боли. Потом сказал:

— Сегодня после обеда начнется эвакуация больных из барака номер два. Одну машину поручили везти мне. Если вы согласны, я поговорю с профессором.

— Да, — согласилась Аня.

Может быть, этот Гридлих тоже сыграл какую-то роль в том, что они так сблизились — она и Янсен. Очень может быть…

Германия агонировала. Эта агония особенно остро ощущалась на дорогах, прекрасных дорогах третьего рейха. Регулировщики тщетно пытались навести порядок. То там, то здесь разгорались короткие стычки, нередко заканчивавшиеся пистолетными выстрелами или автоматной очередью. Но Аня всего этого не замечала. В большом санитарном автобусе вместе с ней ехали странные люди — бледные лица, тупые, безразличные ко всему. На лбу слева тонкий, полулунной формы, рубец.

«Экспонаты, — с ужасом думала Аня. — Экспонаты профессора Гридлиха».

Янсен сидел за рулем. Профессор — рядом с ним. Машина то трогалась, то останавливалась, потом снова трогалась и через короткое время опять останавливалась. Наконец Янсен свернул на проселочную дорогу. Он проехал несколько километров и остановился у опушки леса. Тут было тихо и безлюдно.

«Как же это все произошло тогда?» — думала Аня.

Профессор и Янсен стояли неподалеку от машины, рассматривая карту, потом заспорили. Аня подошла ближе. Она слышала, как Янсен сказал:

— Я не намерен помогать вам в том, чем вы занимаетесь. Давайте документы и можете убираться на все четыре стороны.

— Як вам хорошо относился, Янсен, — сказал Гридлих.

— Давайте документы! — повторил Янсен. — Документы и пропуск.

— Жаль, что я ошибся в вас, — с горечью произнес Гридлих.

Он опустил руку в карман. Как он выхватил пистолет, Аня даже не заметила. И как Янсен вышиб этот пистолет, она тоже не заметила. Она помнит только их схватку и то, что Гридлих был сверху. И еще она помнит, что целилась в ухо, а попала чуть ниже, в шею…

— Спасибо, — сказал Янсен поднимаясь.

Он обыскал Гридлиха, нашел документы, спокойно просмотрел их и направился к машине.

— Берите ребенка и садитесь в кабину, — сказал Ане.

Ночью их задержал американский патруль.

Они долго колесили по Западной Германии, пока не попали сюда, в этот лагерь. Впрочем, как они прибыли сюда, Аня помнила смутно: тяжелое осложнение приковало ее к постели на много месяцев. О том, что Янсен работает хирургом лагерной больницы, она узнала, лишь когда стала поправляться. Потом стала работать вместе с ним — его помощником.

А когда произошел их первый откровенный разговор? Позже, значительно позже.

Янсен и думать не хотел о возвращении на родину. Аня долго не решалась заговорить об этом, спросить: почему? Наконец спросила.

— Боюсь, — ответил он.

— Боитесь? Чего?

— Потерять свободу.

— Какую свободу? Разве тут — свобода?

— Относительная. Отсюда можно выбраться куда угодно. В Канаду, например.

Она удивилась. Почему в Канаду? Почему не в Аргентину или Парагвай?

— Мне все равно, — ответил Янсен. — Можно и в Аргентину, и в Парагвай. Но я выбрал Канаду.

Она помолчала, глядя, как он набивает трубку, потом спросила:

— Что вас ожесточило так?

И тут он впервые рассказал о себе.

Он окончил медицинский факультет в Берлине. Потом начал свою врачебную практику на родине, в Таллине. Когда в Эстонию пришла Советская власть, ему многое не нравилось в ней. Но когда началась война и в Таллин пришли немцы, он предпочел перебраться через линию фронта к русским. И ему это удалось.

— Меня могли принять за шпиона и расстрелять, — рассказывал он. — Я в гражданской одежде и никаких документов. Но мне повезло. Начальником штаба дивизии, куда меня привели, оказался добрый знакомый нашей семьи Эдгар Веске… Меня определили врачом полевого госпиталя. Мне тогда везло, я был сотни раз под обстрелом и ни разу не ранен. В сорок третьем у меня тут вот, — он провел мундштуком своей трубки по груди, — было три ордена и пять медалей. Из них две «За отвагу»! У вас были награды?

— Ни одной, — ответила Аня.

— А у меня их было восемь.

— И долго вам так везло? — спросила Аня.

— Долго. Уже осенью в сорок третьем вышло так, что наш госпиталь вырвался вперед и попал в окружение. Я был тогда начальником госпиталя. Большинство погибло, а я с небольшой группой вышел из окружения. — Он горько усмехнулся. — Вышел из окружения… — задумчиво повторил. — Такая короткая фраза, а продолжалось это почти две недели. И в живых нас осталось всего трое — я и два санитара. На этом везение мое кончилось. Трое хмурых и очень усталых людей признали меня виновным перед Родиной, лишили звания, наград и послали в штурмовой батальон рядовым солдатом искупать вину, о которой я и понятия не имел…

— И вы обозлились? — спросила Аня. — Обозлились и решили бежать?

— Да, я обозлился. Ничто так не злит, как несправедливость. Но бежать? Нет! Я служил в штурмовом батальоне так же честно, как и в госпитале. И знаете, чего я больше всего боялся? Погибнуть солдатом штурмового батальона. А там очень легко было погибнуть. Но мне опять повезло. Как-то во время атаки мне удалось затампонировать амбразуру немецкого дота. Не улыбайтесь, именно затампонировать. Когда я добрался до этого дота, у меня в руках, кроме автомата с опустошенным диском, ничего не было. Наши залегли. Из-за пулеметного огня — головы не поднять. Надо было обезвредить этот проклятый дот. Во что бы то ни стало обезвредить. Но как? Броситься на амбразуру? Заткнуть ее своим телом? Такие подвиги, сами знаете, в ту пору не были редкостью. Но, каюсь, у меня не хватило мужества… И все же я обезвредил дот.