Наум Фогель - Главный врач

— Он хороший хирург, — сказал Алексей. — Да, да, он очень хороший хирург! Прекрасный.

Они возвратились. Алексей закурил. Ася стала на прежнее место у столба и запрокинула руки за шею. И опять звезды отражались в ее глазах.

— О себе ты так ничего и не рассказал.

— А что рассказывать? У меня ведь ничего особенного не произошло. После института работал. Потом — война. Сейчас вот опять работаю.

— Не женился?

— Она погибла на фронте.

Ася долго смотрела на него, словно раздумывая, спросить или не спросить, наконец решилась:

— Ты ее очень любил?

— Очень.

— Сильнее, чем меня?

— Это было совсем другое.

— Какое другое?

— Настоящее.

Ася опять долго молчала.

— Мне кажется, я очень виновата перед тобой, — сказала она, и голос ее опять прозвучал искренне.

— Не надо об этом…

Он поднес к глазам часы, стараясь рассмотреть стрелки.

— Я тебе постелю в столовой. А хочешь, можно тут, на веранде. Я принесу раскладушку, ладно?

— Люблю спать на свежем воздухе, — сказал Алексей.

Ася постелила ему. Он стоял, облокотившись на перила веранды, и курил.

— Спокойной ночи, Алеша, — сказала она.

— Спокойной ночи.

На следующий день, провожая Алексея, уже на станции Бритван сказал:

— Ты забудь, чего я там вчера наговорил. Болтал чепуху спьяна… Понравилась тебе больница?

Корепанов ответил не сразу.

— Больница-то понравилась…

— А что же не понравилось? — насторожился Бритван.

— То, что ты эту хорошую больницу в свою собственность превратил. И твоя монополия не нравится. Ты думаешь, тебя твоя сноровка держит? Мастерство? Нет! Послевоенные трудности тебя держат, отсутствие хороших специалистов поблизости. Но ты сам понимаешь: трудности — дело временное. А специалисты скоро будут. И хорошие будут, не какие-нибудь костоправы.

— За Андриенко обиделся? — спросил Бритван.

— Андриенко что? Он всю войну в медсанбате работал. Куда же ему с тобой тягаться?.. А мы вот его в институт усовершенствования пошлем. Тогда к тебе из его района пожалуй меньше ездить будут.

Подошел поезд. Алексей протянул руку на прощание.

— До свидания, Леонид Карпович, — сказал он. — Асю поблагодарить не забудь. И скажи, что это я не велел будить, чтобы проститься. И еще скажи, пусть не обижается за то, что придется на «ихтиозавре» поработать.

— На каком «ихтиозавре»?

— На моем «Буревестнике». Я ведь у тебя «Матери» заберу, Леонид Карпович, ему в областной больнице место. И физиотерапевтический тоже переполовиню.

Бритван посмотрел на Алексея как-то с удивлением, будто присматриваясь: не шутит ли? Потом криво усмехнулся и спросил не то с насмешкой, не то вызывающе:

— Как это говорится, был бы хлеб, а зубы сыщутся? Так, что ли?

— А что ж, верно, — согласился Корепанов. — Нужда научит калачи есть… Ну, прощай! А Леонова этого и Сенечкина обязательно пришли. И не затягивай с отправкой.

Он крепко тряхнул руку Бритвана и вскочил на подножку уже тронувшегося поезда.

Алексей положил свои вещи на полку в купе и вышел в коридор к открытому окну. Поезд отошел уже далеко, а Бритван все еще стоял на перроне, широко расставив ноги, и смотрел ему вслед. Алексей помахал. Бритван тоже вскинул руку.

Железнодорожное полотно стало сворачивать влево. Перрон закрыло густой рощей. Потом, когда он снова показался, там уже никого не было, только по дороге в Мирополье пылила тачанка.

Алексей долго стоял у окна и глядел на широкую степь, на редкие курганы, появляющиеся то там, то здесь. Мелькали телеграфные столбы. Солнце подымалось все выше и выше. Стало припекать. У самого горизонта показалось озеро, обрамленное деревьями.

— Марево, — произнес кто-то за спиной.

Отчетливое до реальности видение вдруг подернулось дымкой и медленно растаяло.

Да, марево. В эту пору миражи часто появляются в степи. Когда-то Алексей рассказывал о них Ане. Обещал: «Вот поездим после войны по нашей степи летом — насмотришься». Тоскливо заныло сердце. Он закурил. Затянулся глубоко — раз, другой, третий, но горечь воспоминаний не стала меньше.

«Пора бы мне привыкнуть, что ее нет, — подумал он. — А я все не могу».

Далеко от Корепанова, в Германии, в больнице лагеря перемещенных лиц, Аня так же стояла у окна и задумчиво смотрела перед собой. Операционная — на втором этаже. Отсюда весь лагерь перемещенных лиц как на ладони: широкий двор, высокие тополя вдоль каменной ограды, спортивная площадка слева и длинный ряд бараков напротив.

Утром шел дождь. На земле и на дорожках, окаймленных коротко подстриженными туями, блестели лужицы. Тополя — словно умытые.

Лужицы и зелень радовали глаз, а вид бараков угнетал.

Там, в этих бараках, набитых до отказа двухэтажными нарами, шла своя жизнь — тяжелая, наполненная постоянными ссорами, нищетой, детским визгом и слухами. Особенно слухами. Мужчины приносили их из кабачков, женщины — с базарных площадей, старики извлекали из газет, роясь меж строк, выискивая там то, чего не было и не могло быть написано. Они комментировали все: статьи, заметки, даже рекламные объявления торговых фирм. Мелкий, ничего не значащий факт они раздували до размеров сказочного джина и потом сами же пугались его.

Аня часто посещала эти бараки, чтобы оказать помощь больным, и с ужасом думала, что не смогла бы вынести этой жизни — тесноты и постоянной неизвестности. И Алешка тоже не вынес бы: заболел бы и умер, как умирают десятки и десятки ребятишек в этой шумной тесноте…

Ани эта жизнь почти не касалась. По сравнению с другими ей было хорошо. Ей откровенно завидовали. Жена оберартца. Жена господина Янсена, при встрече с которым даже комендант лагеря Грюнбах, строгий и неприветливый, вежливо улыбался и вскидывал руку к козырьку. И к Ане этот Грюнбах тоже относился подобострастно. «Добрый день, фрау Янсен!», «Как поживаете, фрау Янсен?», «Не нужно ли чего, фрау Янсен?»

Фрау Янсен. Аня задумчиво протирала руки спиртом. Сейчас принесут больного, и начнется операция. Матиас там, в предоперационной, моет руки. Милый Матиас! Они так легко могли разминуться. Но вот не разминулись. Что это? Судьба? Случайность? И как это вышло, что он стал так дорог и близок ей? И когда это началось? Давно. Очень давно. Еще в лагере для военнопленных, около Дрездена. Ей было трудно тогда. Она смирилась со всем — с тем, что потеряла мужа, что попала в плен. С голодом… С одним она не хотела смириться — с угрозой потерять ребенка. Одна мысль сверлила мозг: сохранить сына. Во что бы то ни стало сохранить. Она каждый день с тревогой осматривала его — не заболел ли. Она больше всего боялась, чтобы он не заболел. Потому что больных детей здесь не лечили. Потом появился новый страх: что будет, когда война докатится сюда? Говорили, что бараки в последнюю минуту взорвут.