Наум Фогель - Главный врач

Марина нервничала. Когда Алексей уходил, он был совершенно спокоен. Но она уже хорошо знала его, чтобы не видеть, во что обходится ему это спокойствие.

— Видишь, я держусь молодцом. И ты не тревожься. Все будет хорошо. Подожди меня тут — посиди, почитай. Когда я буду знать, что ты ждешь меня, мне будет легче.

— Хорошо, — сказала Марина. — Я буду ждать. Я тоже уверена, что все закончится благополучно.

Она и впрямь поверила вдруг, что все закончится хорошо. Ведь Гордиенко умный человек. Вот на прошлой неделе он был на просмотре премьеры, принимал участие в обсуждении, и режиссер должен был сознаться, что допустил ошибку в трактовке образа главного героя пьесы. И согласился не потому, что Гордиенко — первый секретарь обкома, а потому, что не согласиться нельзя было… Федор Тимофеевич прекрасно чувствует фальшь и, конечно же, не может не чувствовать правды, не может не разобраться, не чьей стороне она. Алексея поймут. Не могут не понять.

Но потом, когда Корепанов ушел, уверенность постепенно стала растворяться и наконец исчезла. Появилась тревога. Марина ловила себя на том, что читает, ничего не понимая. Она отложила книгу в сторону и стала смотреть в окно, на освещенные заходящим солнцем облака. В детстве она очень любила забираться в сад и, лежа на траве, смотреть на плывущие по небу облака. Чего только не увидишь в такие минуты там! Облака громоздятся друг на друга, меняют форму, объем, размеры. То становятся очень легкими, почти невесомыми, то, наоборот, массивными, тяжелыми. Они складываются в причудливые фигуры, и совсем нет нужды напрягать воображение, чтобы увидеть в этих фигурах то сказочного рыцаря в шлеме и латах, сидящего на огромном белом коне, то злого карла с длинной развевающейся бородой, то добрую волшебницу в белом платье, плывущую прямо из сказок Андерсена. Но сейчас, сколько она ни смотрела, ничего увидеть не могла. Только тусклое, будто вылинявшее небо и на нем — неподвижные клочья разодранной ваты. Такие облака рисуют, обычно, на декорациях. Марину всегда угнетала их неподвижность.

Она вернулась от окна и стала читать.

Наступили сумерки. Свет зажигать не хотелось. Она сидела и думала. Алексей, несомненно, встревожен. Вот уже сколько дней он в тревоге. А сегодня особенно озабочен… Почему же она сидит здесь и старается изо всех сил успокоиться, отвлечь свое внимание? Ведь она может… Ах, что она может! Только сидеть и мучиться в ожидании, пока он вернется. Это она может. И еще она может его жалеть, когда у него беда. Жалеть? Но ведь он больше всего именно этого и не любит. Он просто терпеть не может, когда его жалеют. Сначала она думала, что это рисовка, и не верила. А потом убедилась — в самом деле, терпеть не может. Странный человек. Ведь это так приятно, когда тебя жалеют. Жалеют, когда любят. Жалеют то, что дорого. Жалеют друзей, родных, близких. Ведь врагов не жалеют. А вот он терпеть не может. Потому, что он гордый. И по жизни он идет смело, с высоко поднятой головой, как хозяин. Он убежден, если человек идет прямой дорогой, ему обязательно должна сопутствовать удача. Но в жизни не всегда так. Если бы всегда было так, все честные люди были бы счастливы. Конечно, так должно быть. И так будет, обязательно будет, а пока…

В передней раздался звонок. Алексей! Нет, Алексей звонит не так. У него звонок продолжительный, настойчивый. А это — короткий, нерешительный.

Марина поднялась, чтобы открыть дверь, но Архиповна предупредила ее, прошаркала по коридору, стала возиться с цепочкой.

— Что ж это вы, милая моя? На дворе еще не свечерело как следует, а двери у вас на запоре, — послышался веселый голос Ульяна Денисовича.

— Да разве я от воров, — сказала Архиповна. — Я от Магомета. Повадился на диване спать.

— Умный пес, — рассмеялся Ульян Денисович. — Знает, что такое хорошо, а что такое плохо!.. Как поживаете, Настасья Архиповна?

— Да вот сумуем все. Марина Андреевна в комнате, а я у себя на кухне.

— Разрешите и мне с вами за компанию?

— Это очень хорошо, что вы пришли, — улыбнулась Марина. — Заходите, пожалуйста.

— Я чайку поставлю, — сказала Архиповна и, посмотрев на Ульяна Денисовича, спросила нерешительно: — Может, Ивана Ивановича вздуть?

— Это по какому такому поводу?

— На всякий случай.

— Подождем пока, уважаемая Настасья Архиповна, — сказал Ульян Денисович, усаживаясь на диване.

— Можно и подождать, — согласилась Архиповна и зашаркала к себе на кухню.

Марина вернулась на свое место. Она не знала, о чем говорить, и тихо улыбалась, глядя на Ульяна Денисовича чуть исподлобья.

— А куда вы смотрели, когда меня не было? — спросил Ульян Денисович.

— Я не смотрела. Я думала.

— Скажите, пожалуйста! — усмехнулся Ульян Денисович. — Все стали думать. У всех — думы. Бюро обкома сейчас свою думу думает, врачи — свою. И артисты — тоже… Так о чем же, если это не секрет, конечно, думают артисты?

— Пытаются угадать, какую думу думает сейчас бюро.

— Ох, и нелегкий труд взвалили на свои плечи артисты.

— Да, нелегкий, — согласилась Марина. — Скажите, Ульян Денисович, почему так нескладно получается: вот живет на белом свете хороший человек, ну, всем хороший, прямой, честный, а не везет ему? Огорчение за огорчением. Я сидела тут и думала: не должно этого быть.

— По-вашему, для честного человека дорога должна быть гладенькой?

— Конечно.

— И никаких препятствий?

— Никаких!

— И розы?

— Обязательно.

— Дон Кихот Ламанчский тоже так думал.

— Вы хотите сказать, что я пустая мечтательница?

— Я не о вас. Я о тех, кто, шествуя по жизни, руководствуется только совестью. Не надо думать, что их путь усеян розами.

— А хорошо, если б — розы, — мечтательно вздохнула Марина. — Но вы правы: роз нет. Почему же их нет? Почему тернии?

— Путь к звездам всегда идет через тернии. «Пер аспера ад астра», — так учили еще древние мудрецы.

— Может быть, в древности, — возразила Марина, — это было и правильно. А в наше время, я считаю, путь к звездам должны украшать розы. Так почему их нет? Почему тернии?

— Розы тоже имеют шипы, — улыбнулся Ульян Денисович.

— Ну, знаете, с этим недостатком еще можно мириться. Однако на мой вопрос вы так и не ответили. Ускользнули.

Ульян Денисович подошел к этажерке с книгами, взял журнал, потом положил его на место и вынул другой, потолще. Стал перелистывать.

— Что я вам скажу, дорогая Марина Андреевна, — произнес он со вздохом, возвращаясь на свое место. — Все эти ваши почему и отчего — философия. А я уже заметил, что такие натуры, как вы, особенно охотно обращаются к философии, когда у них на сердце кошки скребут. Скажите, скребут у вас кошки?

— Скребут, — произнесла Марина.