Николай Евдокимов - Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

— Дед, идем домой!—скомандовал Платон, слезая на землю.— Не ругайте меня, тетя.— Он умел быть вежливым до противности, хитрый ребенок, уже научившийся приспосабливаться ко всяким обстоятель­ствам.— Мы уходим, уходим! — проговорил он, глядя заговорщицки на смутившегося молодого человека.

— Я буду благословлять тебя, малыш,— многозначительно ответи­ла дочь Аристарха Безденежных...

Прошло несколько дней, и как-то утром, торопясь на работу, я встретил ее в метро.

— Здрасте,— сказала она.— Я уже в полном порядке, нога не болит. Между прочим, я жду вас здесь второй день.

— Зачем?

— Так просто. Буду каждое утро вас встречать. Хотите?

— Зачем, голубушка?

— Опять «зачем»? Это ваше любимое слово? Не знаю зачем. Инте­ресно. Вы спускаетесь по эскалатору, а я вас уже жду — «здрасте», и мы идем с вами в школу. Вдвоем всегда лучше, чем одному, правда? Я буду вас провожать до школы. Можно?

— Но зачем?

— «Зачем», «зачем». Как беден ваш язык! — воскликнула она.

Подошел поезд, раскрылись двери, одна толпа хлынула из ваго­нов, другая — на смену ей — рванулась в переполненные вагоны и втиснула нас в душную, влажную тесноту, где стоял спертый дух разбухших от дождей пальто, мокрых сумок и зонтов.

Мою спутницу протолкнули в середину, а я стоял вдалеке от нее, у самых дверей. Вытянув шею, приподнявшись, наверно, на цыпочках, она поискала меня глазами, сказала громко, перекрыв шум поезда и людское гудение:

— Я здесь! Тут я!

Она меня раздражала, ее простодушие было похоже на бесцере­монность. Крикнув «тут я», она решила сообщить всем и такое изве­стие:

— Я знала, что встречу вас!

Я отвернулся, будто ее слова относились не ко мне, а к кому-то другому. Но пассажиры были так заняты сами собой, своими мыслями или привыкли к таким разговорам через весь вагон, что и внимания не обратили на ее сообщение.

Чем ближе мы подъезжали к конечной станции, тем все меньше и меньше становилось людей, и наконец она сумела пройти ко мне, встала возле, смотря на меня снизу вверх, чуть улыбаясь.

Взгляд ее был неприятен мне. Она смотрела на меня будто с вос­торженностью или — это уж совсем нелепость какая-то! — с влюблен­ностью, что ли. Я делал вид, что не замечаю этого взгляда, смотрел мимо ее лица или на свое отражение в дверном стекле.

— До свидания,— сказал я, когда поезд остановился на последней станции.

— Я провожу вас! — Она бежала за мной по платформе к выходу.

— Не надо, спасибо.

— Ну почему? — упавшим голосом спросила она.— Можно?

— До свиданья,— сказал я, сердясь.

Она осталась на платформе... Но весь день меня не покидало чув­ство то ли досады на нее, то ли вины перед нею.

На следующий день утром, еще спускаясь по эскалатору на плат­форму, я увидел ее. Она стояла внизу, запрокинув голову, смотрела вверх, ждала меня, искала глазами. Увидела, замахала рукой, запры­гала на месте.

— Здрасте,— сказал я,— и до свидания.

— Но почему? Я провожу!—воскликнула она со слезами в го­лосе.

— Не надо. Сам доберусь,— сказал я и рванулся в открытые две­ри подошедшего поезда, сбежал от нее...

На другое утро я снова встретил ее в метро. Но она не подошла ко мне. Вошла следом в вагон, стояла в отдалении и не смотрела в мою сторону. Вышла, не доезжая до конца одну остановку.

Она ждала меня в метро каждое утро, но ко мне не подходила, ехала в одном вагоне, не произнося ни слова. Она злила меня, я ста­рался выходить из дома раньше обычного, потом еще раньше, затем намного раньше — и все равно она неизменно поджидала меня у эс­калатора. Я задерживался, стал позже выходить — она ждала.

Дома по вечерам или в выходные дни раздавались таинственные телефонные звонки: кто бы ни поднимал трубку, я или Алла Дмитри­евна, трубка молчала, только шумело пространство, бегущее по прово­дам, тихий гул вселенной.

— Да? Да? Слушаю. Вас не слышно. Перезвоните,— говорили мы в трубку, а трубка молчала, и в этом молчании пространства было что-то жуткое, знобкое...

Однажды утром я подошел к окну, откинул штору и замер: шел снег. В тот год осень затянулась надолго, люди и земля измучились в ожидании зимы, а ее все не было. Деревья давно спали, стояли, воздев худые, беззащитные ветки, дожди стегали их, но почерневшие стволы не впитывали влагу, вода стекала вниз, лужи расползались по асфаль­ту. Бывшие осенние листья превратились в склизкий мусор и гнили в скверах, не дождавшись погребения. На стенах домов, пропитавшихся влагой, плыла краска. Жалкие, мокрые голуби сидели на ржавеющих балконных перилах.

Зима не приходила. Дожди сменились бесснежными заморозками, ветер выдул лужи, асфальт стал сухим, голым, дворники зачем-то по­сыпали его песком, и песочшя пыль летала в воздухе, оседая на губах. Оттого, что зимы не было, а стояла осень не осень, мороз не мороз, что все изнылись в ожидании обновления земли и болели многими болез­нями, было неуютно, тревожно, неприкаянно. Потому-то, наверно, ко­гда я увидел в окне первый снег, покрывший и улицы, и деревья, и крыши, всю землю со всем ее содержимым, я замер от ощущения но­вой жизни. Зима рождалась мучительно и вот наконец родилась такой прекрасной. Из мертвой, гниющей осени земля перевоплощалась на моих глазах, одеваясь в новые, веселые одежды. Снег, крупный и пу­шистый, театральный, неправдоподобный, падал и падал на счастли­вые деревья, прикрывая их усталую наготу, на молодых собак, еще не видавших снега, испуганно жмущихся к ногам хозяев, на детей, пры­гающих под снегом, как под первым весенним дождем. Земля перево­площалась торжественно и празднично.

Мы с Аллой Дмитриевной никак не могли загнать Платона в дет­ский сад: он бегал по двору, ловил открытым ртом летящие снежинки, вопил пронзительным голосом, и мы, смеясь, гонялись за ним в востор­ге от этой игры.

А потом шли к метро по мягкому белому асфальту, на котором прохожие не оставляли следов—так густо и стремительно падал снег, всех одевая в белые одежды. Я глянул на Аллу Дмитриевну и поразил­ся внезапной перемене во всем ее облике: она была молода, вдохновен­на лицом, шла как в белой новобрачной фате.

— Любовь моя, ты прекрасна! — сказал я.

Она даже испуганно отшатнулась, поразившись моей высокопар­ности. Давным-давно мы не баловали друг друга такими признаниями, в естественной жизни эти слова стали для нас, увы, столь неестест­венными, что казались уже неправдой... Оба мы научились правду счи­тать неправдой, а неправду правдой и порой сами верили в собствен­ный обман. Мою искренность она приняла за лукавство и даже уви­дела в ней некую корысть.

— Ты хочешь меня о чем-то попросить? — сказала она.— Ну да­вай, старый льстец.

— О господи! — воскликнул я, смеясь.— Честное слово, ты пре­лестна.