Николай Евдокимов - Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

— Проблематично, — произнес я. Слово было произнесено и на­до было его оправдать. — Весьма проблематично, что ваш сын перей­дет в десятый класс.

— Он старается,— упавшим голосом сказал генерал,— память у него плохая, дырявая...

Конечно, я верил, что мальчик старается, что у него плохая па­мять, малые способности, но я также знал, что папины погоны помо­гут Максиму Проворину доползти до аттестата зрелости. И видя волнение генерала, я постарался успокоить этого лысого, так страдающего за свое тупое дитя человека. Не разжаловал я его, помиловал...

— Проблематично,— сказал я, глядя в окно на снежный ком, ка­тающийся возле моего дома по метельной улице. Потом, позже, через много месяцев, когда я вспоминал этот день, я понял, откуда и почему это словечко снова пришло ко мне — от неосознанного, тайного ощу­щения своей власти, я мог помиловать эту девочку и мог ее казнить...

Алла Дмитриевна уже спала, я погасил свет в комнате и в тем­ноте с бьющимся сердцем стоял и смотрел, как внизу на ночной ули­це мается и мается одинокая фигурка.

Она ходила там уже более трех часов! И я был уверен, что будет ходить, пока не свалится, хоть до утра. Я уже не испытывал ни раз­дражения, ни досады, которую ощущал, когда она позвонила. На­оборот, я сказал себе, что я безжалостная скотина, что бесчеловечно стоять и наблюдать, как у меня под окнами умирает от любви ко мне женщина.

Боже мой, а ведь в самом деле она любила меня, эта девочка! Мысль эта, что она любит меня, и любит необычайно, неоглядно, без­рассудно, и напугала и была приятна мне. Однако зачем она выду­мала эту любовь? Бедный, несчастный, некрасивый гадкий утенок!

Она все ходила и ходила вдоль дома, фанатичка, сумасшедшая. Она уже и уйти отсюда не сможет, у нее не хватит сил добраться да­же до Колхозной площади, где живет.

Я надел шубу, осторожно вышел из квартиры, вызвал лифт. Лифт долго поднимался, мучительно долго, теперь я испытывал нетер­пение и страх, словно то, что не произошло с этой девочкой за не­сколько часов, случится сейчас, за считанные минуты, пока я буду бежать к ней.

Но бежать на ее глазах мне было бы несолидно, я неторопливо вышел из подъезда, неторопливо пошел ей навстречу. Она увидела меня, остановилась и, когда я подошел, хотела что-то сказать, но не смогла пошевелить окоченевшими губами.

Она была жалка, полуживая сосулька. Я сжал ладонями ее бе­лые щеки, она заплакала, моргая, смотря на меня жалкими благодар­ными глазами.

— Глупый вы человек! — сказал я.

Она еле стояла на ногах, дрожь била ее. Она вынула из-за пазухи пакет с бананами, протянула мне. Пакет был ледяной — вся она, зна­чит, промерзла насквозь. Я взял этот пакет, велел ей ждать, побежал через двор на проезжую улицу, где, к счастью, быстро поймал такси.

Я дал шоферу деньги, объяснил, куда ехать, усадил ее и, закры­вая дверцу машины, снова увидел ее глаза. Что в них было? Отчая­ние, жалость, бесконечная усталость, лихорадочный, болезненный блеск и незащищенность, готовность принять все, что я захочу дать ей. Была мольба в них...

— Спасибо,— сказала она.— Я самая счастливая. Ой, погодите, я вам письмо написала. Возьмите.

Я взял конверт, сунул в карман и захлопнул дверцу, поняв, что эта девочка покорила меня.

Пакет с бананами я держал в руке. Бананы были тверды, холод­ны, они промерзли, превратились в лед. Я положил их в сугроб: не­зачем нести домой, завтра Алла Дмитриевна удивится, откуда они появились за ночь, а что я ей отвечу?

Я пошел домой, но, сделав несколько шагов, вернулся, взял па­кет. Я не бананы пожалел, а дочь Аристарха Безденежных, которая вложила столько энергии и душевных сил в этот подарок. Нельзя их выбрасывать, но и Алле Дмитриевне не хотелось бы показывать.

Я съел их, весь пакет, на кухне, а шкурки выбросил в мусоропровод. И только потом вынул конверт и прочел:

«Когда господь бог совращал моих родителей, он думал о Вас. Многоусердные старания приложил он, прокладывая мой долгий путь к Вам. Он устал, и, казалось бы, теперь, когда мы встретились, он может отдохнуть, но пути господни неисповедимы: он пытает, каз­нит меня словами, вложенными в Ваши уста: «Не надо, зачем, не на­до, зачем...» Бог становится похожим на человека, который долго вынашивал свою мечту, но остановился на пороге ее свершения в нерешительности, боясь, что сбывшаяся мечта оставит в душе его опустевшее место, которое необходимо будет чем-то заполнить. Но чем? Господь и так устал, он не хочет новых трудов, и еще он чуть-чуть боится, что не сладит со мной, а не сладив, потеряет в глазах людских свой господний авторитет. «Надо — не надо, зачем» — какие-то крокодильские заботы! В жизни своей никогда зиму не любила, теперь люблю — значит, надо, надо, надо!»

Я прочел это послание еще и еще раз, потом скомкал в руке, по­ложил в пепельницу и зажег. Бумага горела медленно, корчась, из­виваясь, пепел взлетал вверх и падал обратно.

Что произошло со мною в этот вечер? Что-то произошло, я чувст­вовал праздничную приподнятость, осветленность, размягченность души. Жизнь, не такая уж щедрая на благодеяния, преподносит мне дорогой подарок: почему же мне не принять наконец этот дар?..

Я боялся, что она заболеет после столь длительной прогулки под моими окнами. Но она не заболела, утром, как обычно, ждала меня в метро.

— Пожалуйста, очень вас прошу,— сказала она,— завтра вече­ром в семь часов я вас тут встречу, и мы пойдем ко мне. Хорошо? Я приготовлю всякой вкусной еды. Ладно?

Поколебавшись, я сказал:

— Хорошо...

На следующий день вечером в семь часов она меня встретила, и мы отправились к ней.

По мраморной лестнице старого особняка, освещаемой тусклыми лампочками, мы поднялись на третий этаж. На двери одна над другой белели кнопки электрических звонков — штук пять или шесть: квар­тира была хорошо набита людьми. Я не то чтобы смутился, но за­мешкался, когда Ирина всунула ключ в замочную скважину: перспек­тива встретиться с кем-либо из живущих здесь совсем не прельщала меня...

Она поняла мое смущение, сказала:

— Ну что вы! Фиг с ними. Не бойтесь.— И открыла дверь.

Слава богу, в узком коридоре, ведущем в глубь большой кварти­ры, никого не было.

— Иринушка, это ты? — раздался откуда-то старческий голос.

— Я, баба Юля, я.

— В универсаме завтра, говорят, будут гречку давать,— сообщи­ла невидимая баба Юля.

— Да что вы! — сказала радостно Ирина и открыла дверь в свою комнату.

Это был маленький закуток, крохотное помещение, где стояли кровать, стол у окна, стул. Два человека здесь размещались с трудом. Но на столе... на столе было буйство еды, от одного взгляда на кото­рую рот мой наполнился голодной слюной: я с утра ничего не ел, 6егая с заседания на заседание — в роно, гороно, в комиссию по делам несовершеннолетних.