Николай Евдокимов - Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

— Вот это да! — воскликнул я.— Взвод солдат можно накормить.

Бедная девочка, она разорилась! Было тесно от тарелок со свежи­ми помидорами, огурцами, салатом, мясным холодцом. Ей явно поль­стило мое замешательство Перед этим столом, она засмеялась, сказа­ла с угрозой:

- То ли еще будет!

Я снял шубу, Ирина унесла ее в коридор и вернулась уже в шер­стяном сером платье, которое облегало ее фигуру, даже некое изяще­ство появилось в этой казавшейся мне угловатой, резкой в движениях девушке.

— Ну что же вы! — воскликнула она.— Садитесь! Будем ужинать.

И когда я с трудом протиснулся между столом и окном и сел, сказала:

— Тесно. Тридцать рублей плачу за эту комнату. Много, Но зато одна, независима. Могла бы, конечно, разменять квартиру быв­шего мужа, но это не по мне — споры, ссоры, суды... Пусть живет.

— Вы были замужем?

Она засмеялась:

— Почему вы удивились? Поженились, когда мне девятнадцать было, приехала в Москву в институт поступать. Всю жизнь изломала: и в институт не поступила и семья не получилась. Он ушел, сказал — я зануда.

Из коридора раздался все тот же старушечий голос:

— Ириша!

— Ау!

— У тебя гость?

— Ага! — Радостно сказала Ирина.

— У него пуговица на пальто висит, оторвется.

— Да ну? — удивилась Ирина.— Спасибо, пришью.

— Нитки есть?

— Не надо, баба Юля, все есть... У меня соседи — во! — Она по­казала мне большой палец.— Заботливые! Во все дырки влезают.— Ира прикрыла ладонью рот, прошептала: — Сейчас она смотрит в за­мочную скважину. Не бойтесь, посмотрит и уйдет. Невредная стару­ха, любопытная, повернитесь лицом к двери, пусть разглядит.

Но я не повернулся лицом к двери, а, наоборот, отвернулся, ис­пытав не смущение, нет, а досаду на себя самого: зачем я здесь? Ири­на перегнулась ко мне через стол, сказала, заглядывая в глаза:

— Не бойтесь! И не жалейте, что пришли. Все хорошо.

Она угадала мое состояние, она была проницательна, чувствуя малейшие колебания в моих настроениях, как погоду барометр. Отор­вала клочок газеты и заткнула замочную скважину.

Я понимал, что этой невидимой старухи как будто и нет, что она не может мне сделать ничего — ни худого, ни хорошего, ибо не знает, кто я, откуда, и все же она какой-никакой, а свидетель тайного моего свидания с молодой женщиной, которой я гожусь в отцы... Нет, ни­чего я не боялся — чего мне бояться? — и все же старуха эта сковала мои мысли и движения. Я почти уверен: мои отношения с дочерью Аристарха Безденежных сложились бы иначе, если бы не эта стару­ха, подглядывающая в замочную скважину.

— Ах, господи, все это трын-трава, ерунда-ерундовина! — вос­кликнула Ирина.— Давайте есть.

— Давайте, — сказал я, придвигая тарелку и накладывая салат.

— А вот вина у меня нет,— сказала она.— Вы же знаете, папа не признавал вино, считал, что все людские беды от вина.

— Если бы только от вина...

— А от чего же?

— Вы тоже так считаете? спросил я.

— Нет, я так не считаю. Хотя папа был прав: вино поднимает в людях всю муть, душевную грязь, глушит совесть, порядочность.

Я усмехнулся.

— Разве нет? — спросила она.

— Совесть, порядочность — это весьма растяжимые понятия.

— Не надо,— резко сказала Ирина,— не говорите так даже в шутку. Вы не можете так думать.

Она смотрела на меня, напрягшись, застыв на мгновение, сощурившись, будто увидела что-то неожиданное, удивившее ее.

— Или думаете? — спросила испуганным шепотом.

Какая разница, как я думал, но одно я знал: жизнь — хорошая терка и неизбежно пообломает нравственный максимализм этой де­вочки. Однако она ждала от меня ответа, и я, засмеявшись, сказал:

— Боже меня упаси думать так. Сейчас я вообще ни о чем не ду­маю, у меня слюнки текут, я хочу есть...

Она кормила меня превосходной едой, словно бы демонстриро­вала не только свое хлебосольное гостеприимство, но и кулинарные способности. Она раскраснелась, бегая на кухню, принося оттуда но­вые и новые угощения, лицо ее было почти счастливым, и я не мог не удивиться перемене во всем ее облике, она была красивой... Если бы не.старуха у замочной скважины! Может быть, и даже наверно, ста­руха давным-давно спала в своей комнате, но я уже не мог ничего поделать с собой: она будто была здесь, рядом, между мной и доче­рью Аристарха Безденежных...

Пришло время расставаться. Ирина принесла мне шубу, оделась сама, но медлила уходить из комнаты. Мы стояли друг перед другом, она, запрокинув лицо, смотрела на меня влажными, умоляющими гла­зами. Я хотел наклониться, поцеловать ее, но не наклонился, не по­целовал. Ирина сказала, отстранившись:

— Я убью ее! Эту гадкую бабу Юлю! Убью!

— Зачем? Не надо.

— Надо! — прошептала она с тоской и, преобразившись, восклик­нула почти радостно:— Господи, я ведь не пришила вам пуговицу. Дайте пришью...

— Не надо, обойдется...

— Ну дайте, пожалуйста, что вы за человек! — со слезами в го­лосе проговорила она.

И я снял шубу, и она долго, старательно пришивала пуговицу. Алла Дмитриевна сразу увидит, что пришита она чужими руками, и непременно спросит меня, а что я скажу?.. Скажу, что это услужли­вая тетя Нюра, уборщица, поухаживала за мной...

Наконец мы вышли на улицу.

— Не надо, не провожайте,— сказал я.

— Не буду,— проговорила Ирина почти со злостью.— Чего вы боитесь? Неужели так, оглядываясь, и живете?

Что я мог ответить? Лучше всего было ее не понять, и я не по­нял ее:

— Как же не оглядываться? Вон сколько машин — сшибут и фа­милии не спросят. Идите домой, спасибо, я давно так вкусно и много не ел. Моя мать говорила: на ночь нельзя наедаться, цыган при­снится...

— Будем надеяться, не приснится,— сказала Ирина голосом пе­чальным, но и этой печали я постарался не услышать и ушел. Обер­нулся, она стояла, смотря мне вслед...

В самом деле, мать пугала меня в детстве цыганом, но никогда за всю мою жизнь он мне не снился, страшный цыган. А в эту ночь приснился.

Он сидел на табурете в поле, усыпанном желто-красными осенними листьями, при галстуке, в джинсах, очень благообразный, вычесывал из бороды репейные колючки и тыкал в меня пальцем, вопрошая: «Что такое, голубок, трансцендентальная теория апперцеп­ции?» Я стоял перед ним, как провинившийся школьник, и трепетал от ужаса — он был страшен именно своей благообразностью. «Не знаешь? — вопрошал он.— А сколько стоят джинсы, знаешь? Что же ты знаешь, серый? Ничего ведь не знаешь». Он был прав, я ничего не знал, ровным счетом ничего, когда-то знал таблицу умножения, но и ее забыл, начало всех начал, хотя всем своим видом хотел ему пока­зать, что многое знаю, а уж таблицу умножения — в совершенстве. Цыган хохотал, вынимал из-под листьев гитару и визгливо голосом популярной певицы пел: «Арлекино, Арлекино...» «Подпевай!» — кри­чал он. Но я не знал слов и не мог подпевать. Как рыба, выброшенная на берег, я открывал беззвучно рот. Я хотел ему подпевать, но не знал ни слов, ни мотива, ничего не знал, все забыл, только разевал и разевал беззвучно рот.