Анатолий Вахов - Утренний бриз

Каморный придержал упряжку. Что-то в этом человеке показалось ему знакомым. Он присмотрелся и широко, обрадованно улыбнулся.

— Опохмелиться не на что? — весело окликнул Давид ушедшего в свое занятие гиганта. — Может, добавить?

Тот, не поднимая головы, ответил грубой бранью. Каморный оглянулся. Никого поблизости не было.

— Зря лаешься, Гаврилович, на старого приятеля.

Гигант поднял голову и уставился на Каморного сердитым, подозрительным взглядом.

— Давидка! — закричал вдруг гигант и, раскинув руки, бросился к Каморному. Из его широкой ладони веером вылетели монеты и, сверкнув на солнце, исчезли в снегу. Но бородач не обратил на это внимания. Он обхватил Каморного за плечи и, сжав, приподнял его. Давид забарахтался в его объятиях, как ребенок. А гигант все повторял: — Давидка, Давидка…

Наконец Каморный освободился и, потирая плечи, усмехнулся:

— Силен по-прежнему, Илья Муромец.

— Да есть еще силенка! — простодушно согласился бородач и поинтересовался: — Откуда ты, Давидка, выскочил? Я уж думал-гадал, не лежишь ли ты в… — он потопал ногой, обутой в рваные торбаса, по снегу. — А ты живой!

— Живой, — кивнул Каморный и добавил: — На Анюе у торговца служу.

— Ну а я по-прежнему в земле-руде, как крот, скребусь. Нынче не золотишко ищу, как мы с тобой когда-то, а уголек рубаю.

— Доходно, — усмехнулся Давид. — Видел, как ты свои богатства подсчитывал.

Гигант выругался и, оглянувшись, зашептал:

— Только жить-то по-человечески стали, как опять, подлюги, нашего брата в бараний рог согнули. Купцы, американцы, да и кое-кто из голытьбы за стакан хмельного перебили ревком и сорвали красный флаг. Теперь вон цветная тряпка болтается, — Гаврилович посмотрел в сторону здания правления уезда и снова выругался: — Эх, не написано на нашем роду счастья откушать. Только приноровились к нему и… Пошли в кабак, к Толстой Катьке.

— Купи-ка лучше у нее бутылочку, а то и две, и где-нибудь так посидим, — предложил Каморный, протягивая Гавриловичу деньги. — В кабак не хочу. Поговорить с тобой надо.

— И этак можно, — Гаврилович почесал бороду, потом хлопнул Каморного по плечу. — Айда за мной!

Он привел Давида на окраину поста к маленькому домику и, без стука раскрыв дверь, широко шагнул через порог:

— Принимай гостя, хозяюшка.

— Милости просим, милости просим, — ответил испуганный женский голос.

Каморный следом за Гавриловичем вошел в низенькую кухоньку, а оттуда — в небольшую комнату.

Дверей между комнатой и кухней не было. Маленькая сухонькая женщина, стиснув руки, настороженно смотрела на незнакомца. Гигант ее успокоил:

— Не пугайся, Петровна. Свой это человек.

— Да я что, я так, — женщина опасливо посмотрела через плечо Каморного, не идет ли кто еще за ним.

— Пусть у тебя тут обогреется, а я сейчас мигом сбегаю, — бородач вышел с хозяйкой в коридор, они о чем-то там пошептались. «Не влопаться бы в беду», — беспокойно подумал Каморный. Он прислушался, но о чем говорят в коридоре, не мог разобрать. Гаврилович ушел, а хозяйка вернулась в кухню.

— Раздевайтесь, гостюшка. Садитесь ближе к печурке. Я сейчас рыбки сварю, грибочков достану. Гаврилович любит грибочки.

Когда-то миловидное лицо женщины было сплошь в морщинах. Волосы выбивались из-под платка седыми редкими прядями. Женщина была очень худой. Все в ней говорило о нелегкой жизни, лишь большие черные глаза были красивы, но их портило выражение притаившегося в них постоянного страха. Каморному захотелось курить. Он полез в карман за кисетом, и под ним громко скрипнула табуретка. Женщина вздрогнула, выронила нож, которым резала рыбу. Лицо ее стало серым от испуга. Она резко обернулась к двери, точно кого-то ожидая. Каморному стало не по себе. Он осторожно встал с табуретки, чтобы она вновь не скрипнула, и мягко спросил, пытаясь как-то успокоить женщину:

— Вы давно здесь живете?

— Давно, — женщина тыльной стороной руки провела по лбу, покрывшемуся испариной, и снова взялась за нож. Голос хозяйки потряс Каморного. Столько в нем было горя и безысходной покорности судьбе. Каморный закурил. Он стоял у низенького окна и, пригнувшись, смотрел на протоптанную в снегу тропинку, убегавшую от домика к центру Ново-Мариинска. Хозяйка снова заговорила:

— Давно живем, давно. Нет жизни. Маята. Горе одно… Так жить человеку нельзя…

Каморный нервно докуривал папироску. Чем больше проходило времени, тем сильнее его охватывало беспокойство. Гаврилович что-то задерживался. Почему? Каморный терялся в догадках. Он верил в честность бородача. Но одна предательская мысль все время возвращалась к Давиду — не побежал ли Гаврилович к новым, а вернее, старым хозяевам Ново-Мариинска? Не захотел ли он выслужиться, заработать на водку? «Три года не виделись, — размышлял Каморный, продолжая тянуть окурок, который уже обжигал пальцы. — Может, изменился человек? Да не должно быть. Гаврилович свой, от рабочей косточки. Бежал с Урала за то, что уряднику морду набил в Нижнем Тагиле. Там землекопом, а потом кузнецом на заводе работал. Так, кажется, рассказывал». Каморный вспомнил его фамилию — Баляев. И имя — Иван. Гаврилович — было его отчество. Но вот ведь даже жена Баляева зовет его по отчеству, словно у того нет имени. Так все к этому привыкли.

Наконец Каморный увидел на тропинке Баляева. Он спешил к домику, держа в каждой руке по большой темной бутылке. Каморному стало стыдно за свои подозрения.

Он сказал хозяйке с облегчением:

— Спешит наш Гаврилович!

— Сердечный он человек, — вздохнула Петровна. — Один только он и не боится к нам заглядывать. Последним грошем пополам делится.

Камерного удивили слова хозяйки. Он понял, что хозяйка — не жена Баляева, но он не успел ее расспросить, почему-же другие опасаются в ее домик заходить. Появился Баляев. Дышал он глубоко, шумно, а бугристое, полузаросшее лицо было красным и гневным. Он со стуком поставил на стол бутылки, сказал гулко:

— Гады кровавые! Велят всем у дома Тренева собраться.

— Кто велит? — не понял Давид.

— Да Совет наш, что под царским флагом действует! — Баляев откупорил одну из бутылок, поискал глазами кружку, но, не найдя ее, взял ковш, висевший на ведре, налил в него водки, протянул Каморному. — Глотни чуток! Потом уж сядем, сейчас бежать надо. Послушаем, что там господа коммерсанты петь будут!

— Я воздержусь сейчас, — отвел от себя ковш Каморный.

— Ну а я приложусь, охлажу душу. Очень в ней кипит, — Баляев опорожнил ковш, взял из-под ножа хозяйки кусок соленой рыбы, шумно понюхал его, закусил. — Пошли!

На пороге Баляев обернулся к хозяйке:

— Твой пусть хоронится, пока я не скажу. Что-то не по сердцу мне собрание нынче.

— Ох, господи, боже мой, — вздохнула женщина и, кажется, заплакала. Баляев захлопнул дверь, поторопил: