Анатолий Вахов - Утренний бриз

— Айда… аллюром… Мне очень даже интересно послушать, что там гады петь будут.

— Что у вас здесь происходит? — слукавил Каморный, стараясь вызвать Баляева на разговор. — До нас дошли слухи, что тут у вас Советская власть была…

— Была да сплыла, — угрюмо отозвался Баляев. — Проспали мы Советскую власть. Свою, настоящую. Теперь вот локти хотим кусать, да шея коротка, не дотянешься.

— Расскажи толком, — попросил Каморный.

— А тебе какой интерес? — хмуро посмотрел Баляев на спутника из-под своих лохматых бровей и с пренебрежением и насмешкой добавил: — Ты же от нас откололся! В лакеи к купчишке подался! Выгодно, поди, чукчей темных обманывать? Не ожидал я от тебя, Давидка, такого крену.

— Не лайся, — миролюбиво сказал Каморный. — Кто я в самом деле, потом узнаешь, а ты мне сейчас все выкладывай, что тут свершилось.

— Больно тут, — гигант ударил себя по груди, — когда все вспомнишь. Было дело так…

Точно и немногословно Баляев рассказал Каморному обо всем, что произошло в Ново-Мариинске. Так мог говорить лишь человек, много и часто думавший об этом. Нового Каморный узнал мало. Больше всего его заинтересовал уцелевший член ревкома. Он спросил:

— Как его фамилия? Где же он живет?

— Клещин. Иван Васильевич. А живет он в той халупе, где ты меня ожидал!

Каморный опешил и рассердился на Баляева. Так подвести его! Быть может, — за домом Клещина следят? И почему он уцелел, почему его не трогает контрреволюционный Совет, когда другие члены ревкома расстреляны? Может, это предатель? Давид не удержался и выложил все Баляеву. Тот снова сплюнул:

— Ни хрена ты не понимаешь, Давидка! Клещина бережет сам Бирич, а почему — я тебе потом растолкую. Тут не место.

Они подходили к дому Тренева, около которого собралась большая толпа. Тут были почти все жители Ново-Мариинска, охотники и оленеводы, приехавшие на пост обменять пушнину на товары и боеприпасы, большинство шахтеров. Толпа гудела. Серый день лил унылый свет на сбившихся людей. Они топтались на снегу, переговаривались, ругались, недовольные тем, что была прервана торговля и гульба. По приказу Совета склады и кабаки на время собрания были закрыты. Каморный шел следом за Баляевым, который легко прокладывал себе дорогу в гуще людей, отводя их могучей рукой. Гаврилович пробирался к шахтерам. Они стояли все вместе, хмурые и молчаливые. Баляев и Каморный оказались около них. Шахтеры угрюмо-вопросительно посмотрели на Давида. Баляев жестом успокоил их, показав, что Каморный свой.

Каморный заметил, что по толпе прошло движение, и шум стих. На крыльце дома Тренева появилось несколько человек. Каморный узнал Бирича и Тренева, который держался позади всех. Рядом с Биричем стояли Рыбин и Чумаков, но они не были Каморному знакомы. Баляев проворчал:

— Явление Христа народу!

Толпа настороженно смотрела на стоявших на крыльце людей. Молчание затягивалось. Бирич сердито шепнул Рыбину.

— Начинайте!

Рыбин нервничал. Больших усилий стоило ему сдерживать дрожь, которая так и подламывала колени. Рыбин вгляделся в отчужденные лица людей, стоявших у самого крыльца, и на него повеяло холодом. Он поспешно отвел глаза и, глядя поверх толпы, срывающимся голосом заговорил:

— Граждане, товарищи! — эти слова одиноко пролетели над толпой и замерли где-то вдали. Люди их не приняли. Толпа как будто оделась в невидимую броню. Рыбин смутился, беспомощно оглянулся на Бирича. Худое лицо председателя Совета подергивалось нервным тиком. Черные глаза умоляюще смотрели на коммерсанта. Бирич грозно нахмурился, и Рыбин торопливо, почти с отчаянием произнес:

— Граждане! Товарищи!

— Слышали уже, что мы граждане и товарищи! — крикнул кто-то в толпе. — Зачем позвали?

Рыбин замялся. У него не хватило решимости сказать самое главное. Павел Георгиевич зло шепнул за его спиной:

— Не будьте тряпкой! Если провалите, то…

Рыбин, напрягая голос, выдавил:

— Совет пригласил вас сюда для того, чтобы узаконить все свои действия…

Рыбин, торопясь, в панике сократил свою речь, которая так тщательно была приготовлена Биричем, Треневым и Чумаковым. Даже Пчелинцев внес свои поправки. Рыбина накануне вызвал Бирич и заставил наизусть вызубрить текст. Перед выходом на крыльцо Павел Георгиевич проверил Рыбина. Все было в порядке. А сейчас Рыбин скомкал всю речь и бьет прямо в лоб:

— До сих пор не оформлено товарищами и гражданами Анадыря единогласное решение об уничтожении бандитов, возглавляемых Мандриковым!

В толпе зашумели сердито, неодобрительно. Кто-то выкрикнул:

— Чего же вам от нас надо?

Толпа притихла, ожидая ответа. Рыбин торопливо достал из кармана лист бумаги, дрожащими руками развернул его, и уставившись поверх толпы, увидел Струкова, который вел к месту собрания своих милиционеров. Они были вооружены винтовками. Приход их остался незамеченным. Все ждали, Что дальше сообщит Рыбин. Струков взмахом руки приказал милиционерам выстроиться в одну шеренгу и остановиться. Теперь толпа была как бы под охраной, а вернее, под арестом. Это придало Рыбину больше уверенности, и он сказал:

— Совет предлагает вам, граждане и товарищи, вот эту декларацию.

Рыбин поднес бумагу к глазам, почти закрыв ею лицо от собравшихся, и начал громко читать:

«Декларация трудящихся Анадырского уезда…»

С огромным напряжением слушали люди Рыбина, и с каждой новой фразой росло их удивление. В декларации было много такого, что сбивало людей с толку. Частная торговля объявлялась как чуждая новому укладу жизни, все жители уезда объединялись в трудовую социалистическую общину.

— «Всякий работник в общине, — читал Рыбин, — не за страх, а за совесть работает как равноправный товарищ для благосостояния общины, которая есть его благосостояние».

Люди непонимающе переглядывались. Чего это несет Рыбин? Ведь никакой общины нет, и каждый работает на себя. Кое-кто порывался перебить Рыбина, задать вопрос, но он читал и читал, огорошивая людей все новыми и новыми неожиданностями. Большое впечатление на собравшихся произвела та часть декларации, где говорилось о том, что Анадырскому Совету «симпатизируют чукчи, эксплуатируемые алчными торговцами-спекулянтами».

«Банда Мандрикова, прикрываясь именем Советской власти, вершила черные дела, — продолжал Рыбин. — И гнев народный смел ее, исполнил справедливый приговор. И это одобряют все труженики северного края. Этот приговор вызвал одобрение всех и в далеких стойбищах, и в близких селах, вызвал одобрение товарищей марковцев и…»

Каморный задохнулся. Он рванулся вперед, хотел крикнуть, что декларация сплошная ложь, но Баляев уже давно следил за Давидом. Он еще по дороге сюда, на собрание, когда рассказывал о событиях в Ново-Мариинске, заметил, как Каморный, слушая его, менялся в лице. Не ускользнуло от шахтера и особенное любопытство Давида к Клещину. А вот во время чтения декларации на лице Каморного так ярко отражались все его переживания, что Баляев понял: его друг не простой приказчик у какого-то купца, он как-то связан с бывшим ревкомом и появился в Ново-Мариинске не для приценки к товарам, а для чего-то поважнее. От Баляева не ускользнуло, что Каморный уклонился от посещения кабака и с охотой пошел на собрание. Вот почему Баляев схватил Каморного за руку, сжал ее сильно, до боли: